Юлия Колесникова - Солнце бессонных

— Я успею их посмотреть.

Калеб не возражал, просто взял меня на руки и через несколько секунд мы оказались где-то в середине дома, возможно за холлом и стояли у двери с коваными украшениями. Я достаточно разбиралась в искусстве, чтобы понять — это антиквариат.

— Из погреба одного французского замка, — без тени смущения заметил он. Роскошь очевидно для него ничего не значила.

На ощупь дверь оказалась очень приятной и крепкой, — неожиданно для ее века.

— Контрабанда? — я лукаво изогнула бровь.

— Хорошего же ты о нас мнения, — хмыкнул Калеб и чмокнул меня в нос. Видимо к нему начало возвращаться прежнее хорошее расположение духа. — Кажется ты действительно кактус.

— Я же говорила, как тебе не повезло, — иронизировала я.

— Ах, коварная судьба, так жестока к невинному вампиру, — съехидничал Калеб, и чтобы я ничего не успела ответить, открыл передо мной дверь.

Я действительно замокла, так как не знала, что подумать. Мне пришлось спуститься по ступенькам, и полуподвальное помещение предстало перед моими глазами в своей полной красе. Несмотря на то, что комната была похожа больше на мастерскую, почему то в ней не стояло оглушительного запаха красок и растворителя. Здесь были огромные окна, которых я не видела с лицевой стороны дома, они спускались только до середины стены, видимо с другой стороны доставая до земли, и занимали полностью противоположную к дверям стену. Прикрывали их темно-синие, тяжелые шторы. Одна же стена, простая кирпичная кладка без какой-либо побелки, от потолка до пола была закрыта полками, на которых вперемешку лежали книги, краски, принадлежности для рисования, диски, возможно с музыкой, а может и фильмами, так как я видела цветные картинки на коробочках. А также рукописи, фотографии стопками и в рамках, красивые пустые винные бутылки разных размеров и цветов. И, конечно же, гордость любого мальчишки — стерео система. Покруче той, что в прошлом году купил себе Ричард. Столик с инкрустацией, место которому было где-нибудь в Лувре, украшал ноутбук, и вся нужная к нему аппаратура. Рядом, что самое странное, кружка с кофе, наполовину опустошенная.

— Муляж для Евы, — кратко пояснил Калеб, когда я повернулась к нему с немым вопросом. — Она-то за собой всегда кружки на кухню уносит.

Остальные две стены, просто покрашенные в белый цвет, использовались, как место, куда складывать картины, десятками прислоненные к ним. Посередине комнаты стоял мольберт, огромное круглое кресло, и в отдалении под самими окнами — большая кровать, забросанная школьными учебниками и папками с выпавшими эскизами, словно кто-то их кинул в раздражении.

Меня удивило расположение кровати и с интересом я пошла к ней. Но когда я легла, то поняла, почему Калеб поставил ее сюда — под окна. Прямо над моей головой в окне виднелось небо, и деревья. Сейчас было еще светло, небо выглядело почти чистым, без намека на облака и с него светило солнышко, легко доставляющее сюда свои лучи, от чего комната озарялась и наполнялась светом. Зато ночью, если небо чистое, должно быть видно звезды и луну. При том же кровать была такая удобная, и мне вовсе не хотелось вставать, я чувствовала, как распухли ноги, но интерес к картинам заставил меня подняться.

Все они были повернуты так, что их не было видно. Когда я направилась к ним, то молча, одними глазами испросила разрешения посмотреть их. Калеб просто кивнул, и даже если он был против, то не показал этого.

Я взяла первую попавшуюся — на ней была мать Калеба. Но на фотографии ее лицо было четче, здесь же она как бы отдалялась, расплывалась, отступая в туман. Может, такой она запомнилась Калебу в последний раз? Отблеск черноты расплывшейся в ее глазах тревожил.

Ничего не говоря, я отложила ее. Калеб также молчал, стоя на одном месте. Его глаза, казалось, заледенели. Я понимала, что вторгаюсь во что-то его очень личное, одновременно он и жаждал и не хотел моего вторжения, потому и держался на отдалении. Я видела, как он хотел освобождения от своего одиночества, ставшее его музой, его спутником на многие годы, а значит, все же желал меня. Я была приятно удивленна.

Я взяла еще одну, и чтобы мне было удобней, села на простой деревянный пол, заляпанный краской, испещренный красочными полосками от рам.

Когда я развернула ее, то остолбенела — на картине была я! Или может не я? Прекрасная незнакомка с моими синими глазами и более насыщенным ультрамариновым цветом волос, выступала из осени, словно что-то искала. Такая же потерянная и одинокая, как я совсем еще недавно. На мне были черные одежды, что сплетались в поток, а потом переходили в дождь. Картина не напоминала реалистичную, и оказалась чрезвычайно меланхоличной.

Впервые я задумалась, какой Калеб в первый месяц видел меня. Неужели такой? Он увидел во мне ту же боль, что испытывал и сам? Была ли я такой страждущей и страдающей, как он меня изобразил? А может он видел намного больше, чем я хотела показать: здесь я была одета в ту депрессию, еще совсем недавно снедающую меня.

Немного оправившись от увиденного, я отметила, как он хорошо рисует. В некоторых местах на передний план выходили мазки, а задний сливался в сплошной цвет. Сам же цвет красок навевал воспоминания о дождливой осени, если не считать несколько ярких пятен обозначающих листья на деревьях.

Видимо эти две картины были нарисованы недавно. Я потянулась к еще одной, что находилась в самой середине холстов. Мне хотелось знать что он рисовал до того как встретил меня. Я остолбенела, перевернув ее. Волна восхищения прошла в моем сознании и заставила мое сердце биться чаще, — если бы Калеб был картиной, он стал бы этой.

Ночной пейзаж, освещенный лунным светом, передавал все те ощущения, что чувствуешь, оказываясь ночью в лесу. Казалось, я слышу звук ночи и чувствую ветер, в отдалении шумит водопад, и словно я опять в лесу и иду за Калебом. Но нет холода в этой ночной красоте. Вот она темнота жизни Калеба, в которую он меня затягивал, завораживал…

— Я хочу ее… — развернувшись к Калебу, заявила я.

— Здесь будет твоей любая картина, которую ты попросишь, — отозвался Калеб с кресла, при этом выглядел он так, словно увидел чудо. Я смущенно зарделась. Мне всегда становилось жарко, когда он смотрел так. — Ты такая милая, когда чем-то восхищаешься.

— Все потому что твои картины прекрасны, — не согласилась я с ним и потянулась за следующей.

В основном все они были «ночными призраками одиночества», как называл их Калеб, но мелькали среди них и дневные, только связаны они были со мной. Но нигде я не была беременна и мне это нравилось. На них я была больше собой, чем даже чувствовала сама, целостна и красива. Такой Калеб видел меня. Как я могла не любить его, после таких картин, после того как посмотрела на себя его глазами.