Ольга Дрёмова - Танго втроём. Неудобная любовь

— Прекрати ёрничать, — сделав шаг в сторону, Марья хотела уйти, но, качнувшись в ту же сторону, Шелестова перегородила ей дорогу.

— Что ж ты так торопишься? Только встретились, ещё и не поговорили толком, а ты — бежать! — холодно глядя Марье в глаза, с напускной доброжелательностью произнесла она. — Не спеши, расскажи, кто родился-то? Мальчик, девочка или оба сразу?

— Никто у меня не родился, отцепись от меня. — Поднимаясь от шеи, красная волна потихоньку заливала её лицо.

— Что ж ты такая грубая да неприветливая? Встрече не радуешься, в глаза не смотришь? — накаляясь, голос Любы резал Марью ножом. — Ну и как жизнь с чужим муженьком, склеилась?

Холодный ветер с воды шевельнул пушистую чёлку Марьи, но ей показалось, что по её лицу прокатилась обжигающе-сухая волна, проникающая под кожу колючим страхом.

— Кирилл — мой муж, и твоим он никогда не был. — Наклонив голову, Марья посмотрела на продольные трещинки в асфальте, а потом, подняв глаза на Любу, неожиданно просто призналась: — Ушёл он от меня. В тот же день и ушёл.

— Как, ушёл? — не веря своим ушам, Люба подалась вперёд и внимательно вгляделась в лицо Марьи.

— Так и ушёл, как уходят, — эхом отозвалась она.

— И где он теперь?

— Он теперь там, где тебе его ни в жизнь не разыскать, так что можешь кусать локти, Шелестова, сейчас тебе проще достать звезду с неба, чем дотянуться до моего мужа, — сверкнула глазами та. — О том, где Кирочка, знают только два человека — я и его мать, но ни одна из нас тебе об этом не скажет, — уверенно произнесла она.

— А вот это ещё вопрос, — тонко улыбнувшись, Люба усмехнулась, и по её улыбке Марья поняла, что последняя партия между ними ещё не разыграна.

— И что ты всё крутишься и крутишься, чисто веретено? — Потянувшись, Шелестов широко зевнул, забросил ногу на ногу, и, заскрипев под шестью пудами чистого веса, стул откликнулся жалобными стенаниями. — У людей выходной, а ты как пчела в улье, ни сна от тебя ни покою. Что на тебя понаехало-то?

— Да, чтой-то, Гриша, не спится, вот и кручусь, всё лучше, чем бока пролёживать, потому как… ох, и поди ж ты!

По какой такой причине изматывать себя домашней работой в выходной день было лучше, чем отдыхать на мягкой перине, из-за грохота обрушившегося в кухне противня Григорий Андреевич ясно разобрать не смог, но странную оживлённость в голосе жены он сумел расслышать, и притом вполне отчётливо. Поправив загнувшийся ворот рубашки, Шелестов удивлённо поднял бровь.

Интересно девки пляшут! То, что Анфиса гремит кухонной утварью явно неспроста, это само собой, но что всё-таки значат её выкрутасы? Хорошенько порывшись в памяти и перебрав ближайшие церковные и государственные праздники, Григорий отрицательно покачал своей кудрявой головой: нет, в начале июля не было ничего такого, что могло бы пролить свет на странное поведение жены. Пресвятая Троица — июнь, до августовского яблочного спаса ещё шагать и шагать, а первой красной датой календаря было и вовсе Седьмое ноября.

Конечно, для того чтобы напечь пирогов, вовсе не обязательно было дожидаться годовщины Революции, но покрывать стол в горнице парадной белой скатертью, что ни говори, ни с того ни с сего Анфиса бы не стала. А вышитые ришелье подзоры? Спрашивается, на кой ляд их нужно было крахмалить сызнова, если они и без того стояли колом?

— А что, Анфис, поедем-ка мы с тобой сегодня в райцентр, как-никак, выходной. — Прищурившись и улыбаясь в усы, Григорий прислушался к наступившей в кухне тишине. — Давай махнём, какие наши годы? Людей посмотрим, себя покажем. Говорят, в «Ракету» привезли фильм с этой, как её, Софии Лорен, — смягчив раскатистое «р» в фамилии заокеанской кинодивы, Шелестов прислушался и, похвалив себя за хитроумный тактический ход, стал ожидать его результатов.

— Гриш, я бы с удовольствием… да куда ж мне теперь тесто деть? — ощущая в словах мужа подвох, Анфиса попыталась найти подходящую причину для отказа и, отыскав таковую, вздохнула свободнее.

— А что с ним, с тестом, сделается? Дальше стола всё едино не убежит, — не унимался Григорий. — Ты его в кастрюльке малость ужми, да и собирайся с Богом.

— Не говори глупостей, нельзя, чтобы тесто переходило, а то пироги жёсткие получатся, — выпалила первое, что пришло в голову, Анфиса.

Потирая гладко выбритый подбородок, Шелестов задумался. Прекрасно зная, что муж ни на грамм не разбирается в хлебопекарной премудрости, с таким же успехом она могла бы сказать что-нибудь другое, например, что к вечеру из теста могут испариться все дрожжи, и, несмотря на явную околесицу, это все равно сошло бы ей с рук. Если бы речь шла о моторах или клапанах, здесь Григорий Андреич бы не сплоховал, но почва кулинарии была настолько зыбкой… Вот ведь загадка, ядрить её вошь! За тридцать лет жизни у Анфисы от него сроду не было ни одного секрета, а тут — нате — здрасьте — объявился.

Не зная, с какой стороны лучше подойти к этому щепетильному вопросу, Григорий Андреевич потихоньку встал со стула и, боясь, что скрип ножек выдаст его намерение, неслышно его отодвинул. Потом, поглядев на себя в зеркало и зачем-то пригладив волосы ладонями, поправил и без того лежавший ровно ворот рубашки и, вздохнув так, словно отправлялся в разведку на территорию врага, бесшумно двинулся в кухню. Отчего он крадётся в собственном доме, как мышь, и что он будет делать, представ перед женой с гладко причёсанными и разложенными на ровный пробор, словно у исусика, волосами, Шелестов и сам толком не знал, но ноги сами несли его в кухню.

— Ты мне ничего не хочешь сказать? — вырвавшись сами собой, слова Григория прозвучали достаточно громко, и, перестав стучать по краю миски, венчик, взбивающий воздушную белую массу, остановился. — Я не малое дитё, вижу, что с тобой творится что-то не то, только не могу взять в толк что. Я понял, у нас сегодня в доме гости, но отчего ты, набрав в рот воды, молчишь, мне, честно скажу, малопонятно, — в голосе Григория прозвучала явная обида. — Если ты ждёшь Любку, так прямо и говори, нечего мне голову морочить. Только странно мне, что заради неё ты стала такие кадрили вытанцовывать.

— Какие такие кадрили? — Растягивая время и не зная, на что решиться, Анфиса поставила миску на стол и, опустив руки, вытерла их о передник.

— Ну… — сомневаясь, правильно ли он поступил, вывалив жене на голову свои домыслы, замялся Григорий, — скатерть парадная, подзоры чистые, опять же… пироги с потрохами. Вон, вчерась Клуне голову свернула, а ведь никакого такого праздника… — мотнув головой, Григорий с недоумением вздёрнул плечи и умолк, а в подтверждение своей догадки ткнул потемневшим от машинного масла пальцем себе за спину, в ту сторону, где на стене горницы, как раз между двумя окошками, прибитый на шаткий гвоздик, висел картонный листок календаря. — Ты ведь её ждёшь, Любку, — не то спрашивая, не то ища подтверждения своей догадке, слегка растягивая от волнения слова и запинаясь, негромко выговорил он.