Ольга Дрёмова - Танго втроём. Неудобная любовь

— Значит, вот так просто взял — и предложил? — стараясь удержаться, чтобы не наговорить матери лишнего, Любаня с негодованием сдвинула брови.

— Скажи по-человечески, в чём дело? — с обидой произнесла Анфиса. — Отец что, съест твоего ненаглядного Мишу? Что ты бесишься?

— А того, что он нарочно увёз Мишку в город! — вспыхнув, как порох, Люба возмущённо сверкнула глазами. — Только не делай, пожалуйста, вида, будто ты этого не понимаешь!

— Хорошо, не стану, — неожиданно спокойно откликнулась Анфиса, и не ожидавшая такого поворота событий Люба невольно замолчала. — Григорий никогда бы не решился на такое дело без меня, это я попросила его увезти Мишеньку в райцентр.

— Ты?!

— Я.

— Зачем ты это сделала? — Чувствуя, что её перестают держать ноги, Люба сильнее ухватилась за косяк дверей.

— Ты и впрямь считаешь нормальным, вмешивать во взрослые игры трёхлетнего ребёнка? — Сложив руки под грудью, Анфиса неодобрительно посмотрела на Любу сверху вниз.

— Тётя Аня — такая же бабушка, как и ты… — уцепившись за вчерашнюю интерпретацию происходящего, попыталась оправдать свои действия Люба, но, махнув рукой, Анфиса пресекла её разглагольствования.

— Ты эту сказку оставь для Гриши, он у нас сознательный, — жёстко сказала она, — а мне мозги полоскать ни к чему. Пока Анна была тебе не нужна, ты и помнить о ней не помнила, а сейчас вдруг решила заботу проявить. Нет, врёшь, Любка, у тебя на уме другое. Не знаю, что тебе от Кирюшкиной матери надо, но, если ты решилась на такое, значит, у тебя край.

— Как ты могла так со мной поступить, мама! — Понимая, что теперь ни при каком условии Анна не скажет ей о местонахождении Кирилла, Люба была готова разрыдаться от отчаяния.

— Мишенька — не игрушка, а живой человек, и использовать его, как живца, — подло! — не выдержав, крикнула Анфиса. — Ты о нём подумала? Каково будет ему? Если тебе пригорело — ступай к Анне, я тебя не держу, но без Миши.

— Почему ты считаешь, что вправе решать за меня, что для меня хорошо, а что плохо?! — чувствуя, как горячие солёные слёзы разъедают глаза, с ожесточением выкрикнула Люба.

— За тебя никто ничего не решает, живи, как хочешь, уже большая, но Мишу не тронь! — в голосе матери зазвучали незнакомые металлические нотки, и Люба поняла, что за внука Анфиса готова сражаться насмерть с кем угодно, даже с ней.

— Хорошо… будь по-твоему. — Отступив на шаг, Люба опустила глаза в пол, но потом, вдруг вскинув их на мать, прищурилась, и от странного выражения, на короткий миг промелькнувшего на её лице, по спине Анфисы невольно побежали мурашки. — Будь по-твоему, к тёте Ане я пойду одна, но знай: я сделала всё, что было в моих силах, и, если получится так, что на всю жизнь Миша останется без отца, это будет только твоей виной.

Скинув босоножки на ступенях, Люба босиком пересекла прохладные тёмные сени и, постучав согнутыми костяшками пальцев по дверному косяку, несмело заглянула в дом.

— Тёть Ань, можно?

— Кто там есть-то? — процеживая парное молоко, Анна поддерживала дно жестяного ведра рукой и, не отрываясь, старалась, чтобы широкая струя попадала точно в середину горлышка трёхлитровой банки, покрытой сложенной в несколько слоёв марлей. — Антонина, ты, что ли? Обожди минутку, я сейчас закончу.

— Тёть Ань, это не Антонина, это я, Люба Шелестова. — Переминаясь с ноги на ногу, Люба посмотрела на согнутую худую фигуру Кирюшиной матери. — Можно мне войти? — заставив себя улыбнуться, она ощутила, как от волнения задрожали её губы, и, представив свою неуверенную улыбку со стороны, почувствовала себя неловко.

— А чего ж нет? — не отрывая взгляда от горлышка банки, Анна краем глаза посмотрела на Любаню и, доброжелательно улыбнувшись, извинилась: — Уж ты обгоди маленько, я сейчас доцежу и освобожусь, а то, боюсь, до вечера скиснет.

Проседая под тяжестью жирного молока, марля постепенно опускалась и, вытягиваясь воронкой, медленно, но неуклонно сползала с горлышка внутрь банки.

— А, что б тебя! — поставив ведро на стол, застеленный пёстрой клеёнкой, Анна расправила марлю и, промяв в ней пальцами небольшое углубление, снова взялась за ведро. — А чего это тебя так долго не было видно? Как уехала в Москву, так с концами. Кирюшка с Марьей хоть когда-никогда наезжали, а ты — как сквозь землю! — Опрокинув жестяное ведро, она дождалась, когда стекут последние капли и, отправив его под стол, осторожно сняла с банки тяжёлую, намокшую марлю, на поверхности которой остались мелкие соринки.

— Тёть Ань, я ненадолго. — Подумав о том, что, занятая делом, Анна при всём желании не смогла бы разглядеть её глупой улыбки, Люба вздохнула свободнее и, решив обойти неудобный вопрос стороной, потихоньку приступила к делу: — Я ещё вчера хотела зайти, вечером видела — свет в окошках горит, — да не собралась, то одно, то другое. — Понемногу освоившись, Люба подкупающе улыбнулась, и на её щеках появились глубокие очаровательные ямочки. — Сто лет ни с кем не виделась, соскучилась незнамо как. Ну как вы живы-здоровы? Всё слава богу?

— Да что ж мы в дверях-то? — всплеснув руками, словно удивляясь собственной бестолковости, Анна распахнула дверь и первой прошла в комнату. — Ты, Любонька, проходи, садись, я сейчас чайку поставлю, — проговорила она, явно собираясь вернуться обратно в кухню, но Шелестову это не устраивало.

— Не стоит, тёть Ань, я и вправду ненадолго. — Коснувшись руки Анны повыше локтя, Люба заставила её остановиться на полпути. — Вы мне лучше о себе расскажите, а чая я и в Москве попить успею.

— Да как я? Всё по-старому. — Взявшись рукой за угол стола, Анна неторопливо опустилась на стул и, тяжело выдохнув, с усилием заставила себя распрямиться. — Вот, поясница замучила, как вступит, так хоть караул кричи, а так бы всё и ничего. Да бог с ней, куда от этого денешься — старость! — отмахнувшись от болезни, как от назойливой мухи, Анна Фёдоровна слегка качнула своей сухонькой ручкой и, будто извиняясь за то, что позволила себе лишнее, виновато улыбнулась.

В первый момент Любе стало смешно: о какой старости можно толковать, когда тёте Анне на целых пять лет меньше, чем её собственной матери? Разве сорок пять — это старость? Но, вглядевшись в лицо Анны внимательнее, она увидела, что от верхних век, рассыпавшись густым плотным веером, к вискам протянулись узкие, длинные полоски морщин, а загорелая кожа лица, словно отслоившись от своей основы, стала пергаментно-сухой и тонкой.

— Вы уж скажете тоже, какая старость! — усевшись напротив и стараясь, чтобы её слова прозвучали естественно, Люба уверенно улыбнулась. — Так что-нибудь, поболит-поболит, да и пройдёт.

— А не пройдёт, так само отвалится, — согласно улыбнулась Анна, и, не желая больше говорить о болезни, перевела разговор на другое: — Анфиса говорила, ты теперь в горкоме работаешь, большим человеком стала?