Ольга Дрёмова - Танго втроём. Жизнь наизнанку

— А вот так! — с раздражением отрезал он.

Чувствуя, как внутри его поднимается глухая волна обиды и жалости к самому себе, Кирюша закусил зубами губы и, закрыв глаза, отвернулся. Не сказав ни слова, Люба отодвинулась в сторону, и он услышал, как в нескольких сантиметрах от него зашуршало сено. Испытывая чувство омерзения к самому себе, Кирилл изо всех сил вцепился в сухие обломки травяных стерженьков, проклиная жестокую непреклонность отца, свою трусость, Любку, одним махом разрушившую ощущение счастья и тепла, несчастную растреклятую Голубикину со всей её городской роднёй, вместе взятой. Хрустнув сухой травой, он громко и глубоко набрал воздуха в грудь и надрывно выдохнул.

— Не могу я на тебе жениться. — Слова прошлись по языку чем-то обжигающе кислым и, свернувшись в тугой неподъёмный комок, упали вниз тяжёлыми громоздкими булыжниками. — Не будет у нас с тобой свадьбы, Любань, ни по осени, ни по весне…

Семь лет назад страх за свою жизнь завязал Кряжина в узел, и, взвесив все «за» и «против», он выбрал для себя то, что считал наилучшим. Смерть отца положила конец паническому страху в душе сына, но, несмотря на своё великое чувство к Любане, уходить от Марьи Кирюша не спешил. Уходить в пустоту, а значит, обрекать себя на неудобства, было глупо, и, ненавидя и презирая себя, он без особых мучений сумел наступить на горло своей гордости, и мысли об одной женщине не помешали ему жить рядом с другой. Выгадывая, высчитывая и взвешивая, он выжидал удобного момента, чтобы совершить безболезненный для себя переход, а пока этого не произошло, принимал как должное всё, что ему предлагала жизнь.

Наверное, для того, чтобы избавиться от боли, человеку нужно вычерпать её из своего сердца до конца, до последней капельки, и только тогда будет возможно обретение самого себя. Устав от отчаяния, неизвестности и бесконечного ожидания, в какой-то момент Люба сумела простить и, отодвинув от себя боль, внезапно поняла, что научилась жить без Кирилла. Осознание этой простой истины потрясло её до глубины души, и, поднявшись над собой, она почувствовала, что свободна от прошлого. Стирая очертания и остроту, время заставило Любашу простить, но забыть предательство она так и не смогла. Обожжённая горькой обидой, её душа ещё болела, но ни ненависти, ни ожесточения в ней уже не было. Утратив способность любить, сердце научилось считать.

Кряжин, исключённый из комсомола, а значит, лишённый каких-либо перспектив на будущее, мог стать только обузой, камнем, способным утянуть за собой в глубину и её, и маленького Мишеньку. Шанс вылезти на поверхность мог дать только Берестов. Роскошный мужчина, состоятельный и щедрый, он был по-настоящему в неё влюблён, и, отогреваясь душой за долгие годы одиночества и отчаяния, Люба была благодарна ему за это чувство. И пусть в тени его всемогущества она могла исполнять партию только второй скрипки: ради того, чтобы ощущать себя желанной и защищённой это можно было пережить…

— Товарищи, не задерживайтесь, пожалуйста! — Скользнув взглядом по красивой паре, экскурсовод перешла к следующему смотровому окну. Окружавшая её плотным кольцом толпа избранных, которым посчастливилось своими глазами увидеть восьмое чудо света, двинулась следом, и уже через несколько мгновений из-за поворота снова зазвучал её голос, только немного глуше: — Широкая магистраль с многорядным транспортным движением, которую вы можете наблюдать из этого окна, — проспект Мира. Термин «проспект» появился в середине девятнадцатого века при планировке Петровского парка и создании в нём улиц-аллей, одна из которых была названа проспектом. После Октябрьской революции в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году в Москве был проложен Народный проспект в Измайловском парке…

— Ты по которому разу эту лекцию слушаешь? — видя искреннее восхищение в глазах Любы, Берестов довольно улыбнулся. — Может, сразу в ресторан?

— Кто же нас туда пустит, пока экскурсия не закончилась?

— Ты лучше спроси, кто нас туда может не пустить, — обняв Шелестову за талию, заговорщически прошептал Иван Ильич и, наклонившись, коснулся губами её виска. Он прикрыл глаза, услышав знакомый запах духов, провёл щекой по шелковистым прядям длинных вьющихся волос и ощутил, как, гулко заколотившись, птицей затрепыхалось его сердце. — Я тебя сейчас съем. — Наклонясь чуть ниже, он легко провёл губами по щеке и, развернув Любу к себе лицом, с жадностью накрыл её губы своими.

— Ты что, Вань, нас же сейчас выгонят. — Уворачиваясь от его настойчивых губ, Люба тихо засмеялась, и от хрипловатых горловых ноток её голоса по жилам Берестова пробежал электрический ток.

— И что ты со мной делаешь? — Шумно втянув в себя воздух, Иван Ильич неохотно убрал руки и огляделся по сторонам. — Хорошо, не хочешь целоваться — пойдём есть.

— Можно подумать, если бы я не отказалась, ты бы пожертвовал ради моих поцелуев обедом. — Люба улыбнулась, и на её смуглых щеках появились ямочки.

— Это вопрос или предложение? — не растерялся он. — Если бы ты только захотела, ради тебя я бы сделал всё, что угодно… Ну… или почти всё. Так мы идём?

Не отвечая, Люба взяла Берестова под руку. «Почти всё» для девочки из Озерков было слишком много, а для любимой женщины слишком мало, но требовать большего вторая скрипка не имела права.

В понедельник, первого сентября 1969 года, когда беспощадное солнце заливало улицы и аллеи Москвы слепящим зноем, посверкивая гладкими никелированными замочками новенького ранца и с удивлением поглядывая по сторонам, Михаил Кириллович Шелестов стоял на заасфальтированной площадке перед входом в школу.

Смешиваясь с гудением голосов мощной людской толпы, откуда-то сверху неслось отчаянное воробьиное чириканье, заглушаемое торжественным маршем, звучащим из расставленных у входа динамиков — огромных чёрных ящиков с круглыми сетчатыми отверстиями посередине. Пробиваясь сквозь густую листву деревьев, растущих около забора, солнечные лучи падали на землю, и каждый раз, когда слабый ветерок шевелил ветви, непоседливые, шустрые зайчики начинали бегать по асфальту.

Помня о словах матери, Миша старался не выпускать из виду незнакомую молодую женщину, державшую табличку с надписью «1-Б». Прижимая к себе правой рукой тяжеленный букет белых гладиолусов, левой он осторожно взялся за круглую крашеную палочку школьного транспаранта и, растопырив пальцы, на всякий случай придерживался за неё.

Шуршащий целлофаном букет загораживал весь обзор, перетягивая своего хозяина то в одну, то в другую сторону, и маленькому Мише очень хотелось поскорее избавиться от этой бесполезной вещи. Сначала он решил положить тяжеленный букет куда-нибудь в сторонку, на временное хранение, но потом хозяйственность и благоразумие взяли верх над усталостью, и, во избежание неприятных последствий, Михаил Кириллович заставил себя выбросить эту заманчивую мысль из головы. Конечно, проще всего было бы отдать цветы матери, но мама стояла очень далеко, вместе со всеми прочими родителями, за сетчатым забором, отсекающим асфальтовый прямоугольник площадки от пешеходной дорожки, и, по всем разумным расчётам, могла не успеть вернуть его вовремя.