Марина Юденич - Доля ангелов

Тошно мне. Но сижу, караулю.

Ненавижу Косма, и «Опавшие листья», и саксофон, который, тужась нещадно, давит их из себя каждый вечер. Бесконечно.

А я все сижу.

Впрочем, верю: все кончается рано или поздно. Все проходит.

И это прошло.

Только так обернулось, что уж лучше бы не проходило, оставалось как прежде. Сидел бы в проклятом баре, как на привязи, и не знал ничего ни о чем.

Так нет же!

Он появился снова, как и прежде, внезапно и непонятно откуда. Вдруг возник за спиной, кашлянул негромко. Мне бы радоваться — кончилась пытка бессрочным ожиданием. Но, едва заслышав тихий кашель, похолодел.

Он тем временем бестелесной тенью обогнул стол, оказался напротив.

Блеклая наружность, бесцветный голос. Вроде есть человек — и нет человека.

Сплошной фантом.

— А вы тут, собственно, как? Зачем?

— Вас поджидаю.

— С какой бы стати? Вроде — не договаривались.

— Я бы сказал: не договорили. А это не есть хорошо. Не люблю многоточий.

— Ошибаетесь, батенька. Разговор был закончен. Притом весьма определенно. Вы, наверное, засиделись тут после. Приняли на грудь. В лучших традициях. А? Признайтесь, было?

— Ни черта подобного. Я…

Поперхнулся.

Именно так. Любимое местоимение застряло в горле, как кусок горячего мяса, проглоченный целиком.

Была такая история в ранней молодости: пили водку, жарили шашлыки. Умилялись, что «на природе». Природа, прямо скажем, была не ахти, всех-то красот — грязное болотце на городской окраине. Свежим воздухом, однако, шибануло по организму. Жрать хотелось неимоверно. Сизое мясо, пересыпанное скользким луком, едва успело зашипеть над костром. Расхватали самопальные шампуры. Обжигаясь, хватали молодыми хищными ртами, не жевали, спешили набить утробу. Вот и я заглотал здоровенный кусок. Подавился. Шмат горячего мяса проскочил, как говорят, «не в то горло». И застрял. Дыхание перехватило. Откачали меня кое-как. Ощущение было такое… запредельное. Запомнил на всю жизнь.

Теперь — похоже.

Никакого, понятное дело, мяса. Одни слова.

А состояние то же.

Потому что осознал внезапно: ни черта на самом деле не помню. Как закончили вечер с Незаметным? На чем порешили? Когда расстались?

Бермудский треугольник памяти. Пробел восприятия.

Он тихонько сидел напротив. Не смеялся, подлец, хотя имел основания. И даже не ухмылялся. То ли — боялся. То ли — не считал нужным.

— Запамятовали? Ну, не страшно. С кем не бывает. Хорошо, что я — вот ведь — совершенно случайно заглянул. Так, знаете, без определенной цели. Иду, смотрю, место вроде знакомое. Потянуло что-то. Интуиция. Но раз уж свиделись, рад доложить лично: дело сделалось чисто, без осложнений. Как, впрочем, всегда. У меня.

— Какое такое дело?

— Ваше, разумеется. Про другие — уж не обессудьте — умолчу. Профессиональная тайна. Про нее, впрочем, уже толковали.

Помню, как же.

Однако не до того теперь.

Другое зацепило.

— Мое?

— О, батенька! Вы… как бы это сказать… крепче, чем я предполагал. В том смысле, что совсем не так чувствительны. Мне было показалось… Даже начал сомневаться. А вы, оказывается, в состоянии шутить. Так скоро притом. Мои комплименты.

— Вы отвлекаетесь. Итак… Мое дело…

— Ну не ваше, не ваше! Что за охота, помилуйте, цепляться к словам. Не ваше. Вашей покойной супруги.

— Моей покойной… что вы такое несете?!

— То есть как?! Не понимаю. Погодите, вы что же — не получили отчета?

— Какого отчета?

— Моего, разумеется. Детального. Иллюстрированного. Никогда не манкирую документами. Фирменный стиль, если хотите.

Признаться, я обалдел.

Сказать: ошарашен — не сказать ровным счетом ничего. Потрясен — звучит приличнее, но тоже не отражает сути. Вдобавок возмущен.

Потому что чушь была несусветная.

Супруга моя — дама приятная во всех отношениях, однако ж меня это обстоятельство давно не волнует.

И волновало ли, собственно? Не уверен.

Живем, правда, долго. Так вышло… Прибило волной, как мелкую гальку на пляже. Ну и черт бы с ней. Пусть будет. Параллельно.

Всему, однако, есть предел. Безразлична мне тетка. Но не настолько, чтобы не заметить ее кончины. Хоронить — опять же — пришлось бы. Как минимум.

Полный бред.

— Что-то путаете, любезный.

Взглянул странно. Как на умалишенного.

Не удостоил даже ответом.

Указательный палец выпростал вверх, неспешно качнул пару раз в воздухе — аккурат у меня под носом.

Заблуждаетесь, дескать, уважаемый.

В голове творилось невообразимое.

А потом в полном хаосе возникла вдруг простая и ясная мысль: сумасшедший. Он — не я. Все как будто немедленно встало на свои места. Действительно псих.

Я отвел глаза.

Не то чтобы испугался. Просто не люблю смотреть на уродов. Физических, моральных — не суть. Некоторые, напротив, обожают. Есть такая категория граждан. Медом не корми, дай поглазеть на безобразное. Я — из другой породы. Меня воротит.

Отвернулся.

Скользнул глазами по дымному пространству, ничего не замечая. Спроси меня через секунду-другую: кто сидит за соседним столом, едва не соприкасаясь рукавами, — не ответил бы.

Никто, впрочем, ничего не спросил.

Он исчез. Растворился бесшумно.

Но не бесследно.

Маленькая, в пупырышек, салфетка, сложенная аккуратным уголком, белела на краю стола. Я заметил ее сразу и готов был поклясться, минутой раньше ничего там не было.

Странная все же коллизия! Ничего определенного не смог бы сказать про людей. Даже собеседника помнил смутно. А клочок бумаги бросился в глаза, как пульсирующий сигнал тревоги, датчик атомной электростанции.

Такая родилась аналогия.

Еще секунда вроде бы — и рванет.

Была когда-то такая планета… Земля.

Опасливо, двумя пальцами, потянул салфетку. Не рвануло.

Записка была корявой. Кособокие, приземистые буквы с трудом укладывались в слова: «Azay-le-Rideau. Manoir de la Remonière».

Что за хрень такая?

Заболела голова. Тяжеленный кузнечный молот мощно бухнул в висок. Боль немедленно отдалась в затылок. А в висках долбануло снова. Еще раз. И — еще.

Надо ли говорить, проснулся с головной болью. Тупой. Пульсирующей. Монотонной.

Было ясно — надолго. Потому что всерьез.

Прежде должен сказать: он пришел не сразу, этот сон.

Не следующей ночью. И даже не той, что наступила потом.

Увы.

Три безумных дня голова моя раскалывалась, как тыква, по которой размеренно долбили увесистым кулаком.

Дело, однако, заключалось в том, что били изнутри и никак не могли расколоть окончательно.

Говоря по-человечески, было очень больно. Ничего не помогало. Ничего не лезло внутрь — никакие пилюли. И проверенные способы не работали. Плохо мне было, как никогда.