Ольга Дрёмова - Танго втроём. Ветренное счастье

Горошины времени падали в вечность, а в затуманенном сознании Кирилла на пол летели шарики искусственного жемчуга Любиных бус. Ни с того ни с сего бусины оборачивались каплями солёных слёз и растекались по полу маленькими прозрачными лужицами. Латунные стрелочки ходиков цеплялись за выступ шестерни и глухо щёлкали, а солёные лужицы на полу, стекаясь, постепенно превращались в красивое овальное зеркало.

Слыша учащённый стук собственного сердца, Кирилл перевернулся на другой бок, но глаз открывать не стал. Странное жидкое зеркало притягивало его, как магнит. Чувствуя, как по лбу катятся крупные капли пота, Кирилл вытянулся в струну и мысленно заставил себя наклониться над гладкой блестящей поверхностью.

Неожиданно зеркало пошло рябью, и изображение, разломившись на сотни крохотных кусочков, стало распадаться у него на глазах. Боясь не успеть увидеть чего-то очень важного, Кирилл встал на колени и вдруг, вскрикнув, резко отпрянул назад, потому что из зеркала, посверкивая диковатым звериным блеском, на него глянули в упор холодные и острые, как сталь, глаза покойного Савелия.

— Отец? — губы Кирилла едва дёрнулись, и по всей груди, заполняя каждую клеточку, покатилась волна жуткого ледяного страха.

Ощущая, как страх разливается всё шире, Кирилл хотел оторваться от чёртова стекла, но не мог. Вглядываясь в знакомые черты, он отчётливо видел хрящеватые комья желваков под кожей отцовских скул, малиновую подкову ярких губ, обрамлённую густыми блестящими волосами окладистой бороды, и нечеловечески страшный зацепистый взгляд чёрных зрачков Савелия, безжалостно царапавших лицо сына.

— Ну, вот и свиделись, — рамка вишнёвых губ шевельнулась, и по спине Кирилла побежали мелкие колкие мураши. — Что, не ожидал?

— Нет, — неожиданно Кириллу стало очень холодно, и, с головой накрывшись тяжёлым ватным одеялом, он свернулся в комок и уткнулся лицом в Любашино плечо. — Отец, зачем ты здесь? Ты же умер?

— Умер? — вскинув бровь, Савелий посмотрел на сына долгим взглядом, и от этой пронзительной стали Кириллу сделалось окончательно не по себе.

— Ну да, умер, семнадцать лет назад, в лесу, разве ты не помнишь? — покрываясь холодным потом, Кирилл смотрел на изломанное лицо отца и, цепенея от страха, не мог заставить себя отвести взгляд.

— Разве? — в голосе Савелия послышались неестественные металлические нотки.

— Как же нет?! — Кирилл на мгновение зажмурился, будто отгораживаясь от страшной тени прошлого. — Вспомни, в шестьдесят втором, прямо перед Новым годом, тогда ещё стояли страшные холода?

— В шестьдесят втором… — изображение в зеркале вздрогнуло, и Савелий, будто стараясь что-то припомнить, вскинул широкие дуги бровей.

— Ты должен это вспомнить, ну же! — с отчаянием произнёс Кирилл и, низко наклонившись над зеркальным овалом, вдруг увидел, как в зеркале, плывя и покачиваясь, отразились стены старого отцовского дома.

Рубленная в лапу добротная изба, освещенная пламенем горящей у иконы свечи, была абсолютно пустой, только в углу у окна, цепляясь латунными стрелочками за выступ старой шестерни, бесстрастно тикали ходики. От фигуры Кирилла на зеркальное блюдце падала длинная тень, и от этого сталь в глазах покойного Савелия казалась совсем тёмной, почти вороной.

— Ну, как же, вспомни! Вёшки, лес, там ещё Филька расставил медвежий капкан, а потом появилась голодная волчья стая… — неожиданно Кирилл замолчал, и по его горлу пробежала судорога. — Отец, а где мама? Она тоже умерла, только в семидесятом, в начале сентября. Почему она не пришла вместе с тобой?

— Анна? Она в раю… А мне туда дорога заказана.

— Так ты… ты в аду? — с трудом выдавил из себя Кирилл.

— Туда мне пути тоже нет. Семнадцать лет назад ты схоронил моё тело, а душу отпустить так и не смог.

Перед глазами Кирилла внезапно промелькнули короткие тёмные пальцы Фильки, вертящие старую промасленную кепку.

— Отпустить? — цепенея от страха, Кирилл обвёл взглядом пустые, полутёмные углы дома и ухватился за край зеркала, но его пальцы неожиданно провалились в блестящую жидкую зыбь, и, коротко вскрикнув, он быстро выдернул руки обратно. — Ты пришёл просить у меня прощения? Ты?!

— Не по мне стоять с протянутой рукой, — скривился Савелий, — и, если даже моей душе случится вечно маяться между землёй и небом, я не стану ломать перед тобой шапку, не из такого теста сделан. Но хочу, чтобы ты знал… — вишнёвая рамка губ съехала на сторону, — я ни о чём не жалею. Если б мне довелось начать сызнова, я бы повторил всё, от рождения и до могилы, не переиначивая, — глубоко выдохнув, Савелий тяжело посмотрел на сына. — Я не нуждаюсь ни в твоём прощении, ни в жалости, но больше мы с тобой никогда не свидимся, поэтому ты должен знать… — Савелий сделал паузу, — я любил тебя, и всё, что я делал, я делал ради твоего счастья, потому что ты — моё отражение, лучшая половина меня самого.

— Счастья?! — слова застряли у Кирилла в горле. — Ты искромсал мою жизнь на куски, заставил узнать, что такое боль. И это ты называешь счастьем?!

— Я хотел, чтобы твоя жизнь сложилась лучше моей, — глухо уронил Савелий, — и мне наплевать, простишь ты меня или нет, отец перед сыном не в ответе. Я потоптал землю себе в радость и ни о чём не жалею, дай бог и тебе прожить так, чтобы за краем не пожалеть ни о чём, — неожиданно Савелий усмехнулся. — А насчёт прощения — чихать мне и на рай, и на ад, и на мою бессмертную душу, для таких, как я, есть вещи поважнее.

— Что же может быть важнее этого? — пытаясь вникнуть в смысл отцовских слов, Кирилл замер, и его брови соединились над переносицей одной сплошной линией.

— Тебе всё равно этого не понять, разного мы с тобой теста. Ты — мой сын, а значит, я остался на земле, и надо мной теперь не властны ни Бог, ни чёрт, ни само время… — от смеха Савелия зеркальная поверхность жидкого блюдца задрожала и, разделившись на капли, разлилась по полу, снова превратившись в крохотные бусины поддельного жемчуга.

Проснулся Кирилл поздно. За окнами уже вовсю светило солнце, с кухни тянуло волшебным ароматом кислых блинов, а по полу, пробиваясь через частый узор ришелье на шторках, прыгали беспокойные лучики света.

— Ну и спать же ты горазд, любому пожарному фору дашь, время уже почти одиннадцать, — Григорий оторвался от лежащей на столе газеты и сдвинул очки на лоб. — Соня ты несчастный. Вчера обещался: дядь Гриш, я с утра всё переколю, в сарайку перекидаю! — изображая зятя, в нос загудел Шелестов. — А сам дрыхнешь, как суслик, домкратом тебя не поднять.

— Не ругайтесь, дядь Гриш, я чего-нибудь перекушу, и мы с Минькой разом поправим дело, — Кирилл скинул ноги с постели.

— Ну-ну, давай, кусай, — согласился Григорий. — Только не знаю, останется на твою долю топором помахать али нет, Минька-то уже почти всю телегу переколол.