Уинстон Грэхем - Фортуна-женщина. Барьеры

Я заставил Мартина отступить; он наткнулся на какой-то стол; на пол посыпались свечи. Мартин потерял равновесие и покатился по ступеням; я ринулся за ним. Леони что-то кричала сзади.

Это оказалась не часовня, а подземелье, хранилище священных реликвий, связанных с их верховным святым. Над саркофагом голубела лампадка. Прежде чем я настиг Мартина, он очутился возле усыпальницы, на которой стояло несколько зажженных свечей и лежали огромные, устрашающего вида щипцы. Мартин схватил их и обернулся. Я замер. Мы молча взирали друг на друга.

Лицо Мартина было в крови. Алые брызги на мертвенно-белой коже. Он был похож на воскового святого, подвергшегося чудесному воскрешению.

Я шагнул навстречу. Он замахнулся щипцами для свечей. Я помедлил и сделал следующий шаг. Он неожиданно, презрительным жестом отбросил стальные щипцы прочь — те лязгнули о каменный пол. Мартин развернулся и побрел ко второй лестнице, ведущей из подземелья.

Я догнал его; мы сцепились и оба рухнули на пол. Резкий удар его колена дал мне понять, что он способен пустить в ход запрещенные приемы. Но было уже поздно. Я вцепился ему в горло, а его пальцы слишком ослабели, чтобы разжать мертвую хватку моих рук. Он чуть заметно усмехнулся и прекратил сопротивление.

Я все еще сжимал его горло, но вдруг почувствовал, что мои силы на исходе. Чтобы придать пальцам дополнительную силу, требовалось указание мозга, а он отказывался давать его. Меня парализовал не отказ Мартина от борьбы, а что-то во мне самом.

И я отпустил его, стыдясь своих рук, едва не совершивших преступление, и с барабанным боем сердца в ушах.

— Нет, — сказал я, с трудом разлепляя губы. — Ты должен жить.

Меня начало трясти. Я прислонился к стене, силясь унять дрожь и полностью овладеть собой. Мартин остался лежать на ступеньках.

Все плыло у меня перед глазами. Я чуть ли не на четвереньках выбрался из подземелья — все равно что из преисподней. Наверху кто-то обратился ко мне с вопросом.

— Не беспокойтесь, — стуча зубами, произнес я. — Я не убил его.

Она схоронила лицо в ладонях.

— Ох, слава Богу!

— Да. Все кончено.

— Вы ранены, Филип? Позвольте мне…

— Я в полном порядке. — Мне и в самом деле полегчало. Вот только церковь почему-то качалась из стороны в сторону.

Я посмотрел на Леони и вдруг понял: сражаясь с тем, что вызывало во мне ненависть, я убивал и то, что любил.

— Филип, дорогой, я хотела…

— Идите к нему, — сказал я. — Кажется, он нуждается в посторонней помощи. А вы… как раз тот человек, который сможет его утешить. Не так ли?

Она медленно подняла на меня глаза.

— Да, Филип. Я тот самый человек. Видите ли… он мой муж.

Не помню, как я спустился к морю, — за исключением одного эпизода. Кажется, я тотчас расстался с Леони и вышел из церкви. Она что-то кричала вслед, но я не слушал.

Помню свой шок от встречи с солнцем. Жара спала, но яркий свет сам по себе показался мне в эту минуту кощунством. И ласточки все так же беспечно планировали над куполом, кружа и щебеча, вычерчивая в небе замысловатые письмена, которых никому не прочесть. Что-то текло у меня по лицу — наверное, пот. Я пересек вновь опустевшую площадь и покинул деревню. Тогда что-то капнуло мне на руку, и это оказалось кровью.

Я зажал рану, нанесенную костяшками его пальцев, носовым платком. Должно быть, местные жители все еще находились на кладбище, потому что я никого не встретил. Я шел не останавливаясь и, кажется, впервые в жизни понял, что такое ”дойти до ручки”. Это было похоже на состояние крайнего опьянения: каждая минута грозила мне падением, но я каким-то чудом держался на ногах; они сами влекли меня вперед.

Эпизод, который я хорошо запомнил, свелся к следующему. Преодолев немалое расстояние, я очутился на крутом повороте, где утес резко обрывался в пропасть, примерно сто футов глубиной. Там, внизу, белело множество крупных камней, показавшихся мне отшлифованными морем и высушенными солнцем черепами. Я сделал первую остановку и, облокотившись на парапет, глубоко задумался.

Ну вот, сказал я себе. Хуже этого момента у тебя еще не было. Ты потерял решительно все — Гревила, Леони, все, чем дорожил в жизни. Потерпел сокрушительное поражение на всех флангах. Даже утратил человеческий облик. Вот она, бездна, замечательная возможность расстаться с опостылевшей жизнью. Вот он, выход.

Я все стоял, и смотрел, и думал. Искушение взять и в одно мгновение разрубить все узлы было очень велико. Но для этого было мало одного решения, требовался неосознанный порыв, импульс — а его-то и недоставало. Можно было хоть целые сутки стоять над пропастью — безо всякого толку. Вот так. Я оказался не способен даже увенчать свой жизненный путь достойным финалом.

Так я стоял с кислой миной и продолжал беседовать с собой. Возможно, в тебе больше, чем ты предполагал, от Арнольда, а не от Гревила. Может быть, поэтому ты и не состоялся как художник. Должно быть, желание жить — удел тех, кто не хватает с неба звезд, а пошл, зауряден и стоит обеими ногами на земле.

Я продолжил свой путь.

Очевидно, на то, чтобы добраться до шоссе, у меня ушел добрый час. В конце концов мне повезло: мимо как раз шел автобус до Сорренто; я проголосовал, и явно ошарашенный моим видом водитель притормозил. Кондуктор помог мне забраться в салон; кто-то уступил место. На все расспросы я качал головой и только пару раз произнес: ”Accidente, accidente” [14] Несчастный случай (итал.). . Кто-то предложил купить мне билет, но я нашел в кармане смятую купюру в тысячу лир и оплатил проезд до Сорренто. А там можно будет взять напрокат лодку.

Не знаю, сколько миль до Сорренто, но это явно один из самых фантастических маршрутов в Европе. Здесь в сублимированной форме проявился гений итальянских дорожных строителей. На всем протяжении шоссе оно ни разу не удалилось от края пропасти в тысячу футов глубиной больше чем на шесть футов, а большинство поворотов так круты, что автобусу приходилось снижать скорость чуть ли не до нуля, чтобы не сорваться. Время от времени дорога ныряла вниз — к какой-нибудь рыбачьей деревеньке, а затем снова взмывала вверх.

Почти сразу меня начало мутить; этому способствовали сильная качка и скачущая за окном панорама воды и неба. Очевидно, сказалось и то, что за весь день я почти ничего не ел, кроме булочки и чашки кофе на завтрак. Меня несколько раз подмывало остановить автобус, но я удержался. Не прошло и десяти минут, как кондуктор принес из кабины водителя аптечку и настоял на том, чтобы прижечь рану и залепить пластырем.

Что и говорить, второе покушение на жизнь Мартина было верхом идиотизма. Достаточно было морального наказания. Внезапный порыв довести дело до конца был рожден потребностью раз и навсегда покончить кое с какими вещами, которые он олицетворял; однако порыв этот был с самого начала обречен на неудачу.