Гейнц Зенкбейль - Любовь солдата Фреда

Раздался свисток вечернего поезда. Пыхтя, он промчался мимо. Мы сидели на кушетке, так как стол оказался мал и тарелки пришлось поставить на стулья.

Когда мы поужинали, на столе появились две рюмки и бутылка токайского. Из старомодного приемника лилась музыка. Софи достала альбом, и мы стали смотреть фотографии.

С одной из фотографий на меня смотрела худенькая девочка. Тоненькие ножки в деревянных башмаках, косички, как крысиные хвостики, короткое платьице, в руках дешевая матерчатая кукла.

— Неужели это ты, Софи?

— Да, Фред, это я. В день рождения. Мне как раз исполнилось пять лет. Через год после войны.

— Ты здесь совсем не похожа на себя.

— Что же тут удивительного? Нам тогда приходилось туго. Дом наш разбомбили, и мы скитались по чужим углам. Мама и я. Отец в то время лежал в больнице.

— Он был на войне?

— Нет.

— Но ведь он был ранен?

— Не там, Фред.

— А где же?

— Нацисты сослали его на каторгу, а потом отправили в концентрационный лагерь.

Я умолк, устыдившись своего любопытства. Потом тихо спросил:

— А как у него сейчас со здоровьем?

— Сейчас он более или менее здоров. Ты увидишь его на более поздних фотокарточках.

Перед моими глазами проходила вся жизнь Софи: Софи с длинными волосами в пионерской форме вместе с другими пионерами у ручной тележки во время сбора макулатуры; Софи в синей форме члена ССНМ на майской демонстрации; Софи в комбинезоне на восстановительных работах после войны; Софи в купальном костюме среди детей на побережье Балтийского моря; Софи на курсах районной партийной школы…

— Тебе не надоело смотреть?

— Что ты…

На одной фотографии я увидел Софи с седым мужчиной у красивой черной машины.

— Твой отец? — спросил я.

Она кивнула.

— А сзади ваша машина?

— Да. «Татра». Мы тогда только вернулись из Праги.

— Отличная машина. Кем работает твой отец?

— Он партийный работник.

— Что же он сказал, когда ты решила поехать сюда, в захолустье?

— Ничего не сказал. Он только погладил меня по голове и улыбнулся.

Мне бросилось в глаза, что на более поздних фотокарточках, когда Софи была уже студенткой, все время мелькала фигура молодого интересного мужчины. Мне уже давно хотелось спросить, кто он, но я сдерживался. Однако Софи, казалось, угадала мои мысли.

— Почему ты вдруг притих, Фред?

— Так…

— Ты имеешь в виду его? — И Софи показала на молодого мужчину.

— Да.

— Это глупая, давно забытая история.

— Тебе он нравился?

— Да, Фред.

У меня начали гореть уши. Я уже собрался листать дальше, когда Софи еще раз показала на фотографию и сказала:

— Математик. У него была необыкновенная память, и все экзамены он сдавал только на «отлично». А марксизм знал лучше преподавателей. К тому же умел показать себя в выгодном свете…

— А потом?

— Потом? Он был хитрым, но не умным. Скоро я увидела, что он ведет двойную жизнь: на занятиях и собраниях он один, а со мной — другой. Когда мы оставались одни, он часто говорил мне, что мы — он имел в виду немцев из ГДР — слишком односторонни, догматичны, что у нас мало интернационализма, что нам нужно больше ориентироваться на Запад. Вначале я думала, что это скоро пройдет. Но однажды он исчез. Ушел на ту сторону. Долгое время я ничего о нем не слышала. Потом, несколько месяцев спустя, он написал мне: у него все хорошо, при случае он продолжит учебу, а пока работает в Дюссельдорфе на почте; надеется получить лучшую работу; мне следует, не задумываясь, ехать к нему.

— И ты не поехала, Софи?

— Как я могла, Фред! Мне пришлось бы отказаться от всего: от родителей, от родины!

— Софи, ты изумительна. Вначале я думал, что самое прекрасное у тебя — волосы. Но твоя настоящая красота в другом — в тебе самой!

Софи покраснела и улыбнулась.

— Как ты красиво говоришь, Фред!

— Я должен тебе сказать, Софи…

Стемнело. Был десятый час. За окном тащился товарный поезд. Софи посмотрела на часы.

— Бог мой! Фред, тебе пора.

— Софи, мы провели чудесный вечер.

— Я рада, Фред.

— Но полтора месяца — долгий срок…

— Я напишу тебе.

— Правда?

— Да, Фред.

Мы стояли друг против друга. Вдруг, не знаю, откуда у меня взялась смелость, я прижал Софи к себе, погладил ее волосы и поцеловал в лоб. Потом вышел.

На следующий день, в пятницу, на занятиях по установке и извлечению противопехотных мин я все делал неправильно. Установив мину, я или оставлял много земли — заметный бугорок, или плохо маскировал место установки мины. Но если бы только это! К тому же неосторожно обращался со взрывателем.

Шлавинский съязвил:

— Это была последняя ошибка Беренмейера!

Унтер-офицер Виденхёфт проявлял неистощимое терпение:

— Следите за каждым моим движением, товарищ Беренмейер!

Вытянувшись на песке, он вырыл малой лопатой прямоугольную ямку, положил туда мину, осторожно ввинтил учебный взрыватель, все тщательно засыпал землей и замаскировал.

— Видели, как нужно делать?

Я кивнул.

— Вопросы есть?

— Нет.

— Тогда попытайтесь еще раз, совершенно самостоятельно, но без ошибок.

Но Виденхёфт понапрасну усердствовал. У меня все равно ничего не получалось.

А Шлавинский снова сострил:

— Это была самая последняя ошибка Беренмейера!

В конце концов Виденхёфт начал терять терпение:

— Да что с вами в самом деле? Куда делась ваша ловкость?

Я опустил голову.

— С вами определенно что-то стряслось!

— Нет, нет… у меня все в порядке.

Но Виденхёфт был прав. Я все время думал о Софи. Неужели я любил ее?

А она меня?

Я попытался убедить себя, что никакой любви нет, между нами дружба, всего лишь дружба. Но все меньше и меньше верил в это.

Со временем я успокоился. Софи обещала написать мне и обязательно напишет. Ее первое письмо скажет обо всем.

В середине августа все ждали приезда командира дивизии генерал-майора Вернера. Он должен был инспектировать наш полк. Вернер прибыл около девяти часов утра (мы даже не знали об этом) и сразу же направился в один из дивизионов, где до двенадцати часов проверял боевую подготовку батарей.

Незадолго до обеда, когда мы уже перестали надеяться, что генерал зайдет к нам, стало известно, что он все-таки собирается прибыть в нашу батарею.

И тут началось! Я, как и всегда, чистил окна, а Дач и Шлавинский натирали пол.

— Поторопитесь, товарищи! В нашем распоряжении остается один час! — воскликнул Дач, чтобы привлечь к себе внимание. И правда, все посмотрели на него: Шлавинский, Пауль Кольбе, только что вошедший с пустой урной, и Руди Эрмиш, который мыл кафельную печь.

Пока мы смеялись, вошел батарейный писарь и крикнул:

— Почта!

— Давай сюда! — крикнул Эрмиш и выхватил у него из рук пачку писем и небольшой пакетик. Начал раздавать: