Наталья Калинина - Яд в крови

Капитан Грамито-Риччи мгновенно принял решение. Он был стопроцентным итальянцем, и хоть уже успел пережить разочарование и крушение собственных надежд, все еще продолжал верить в целительную силу любви. Он оставил дежурить у постели Анджея своего первого помощника Чезаре, а сам с матросом отправился на берег, решив во что бы то ни стало привезти ту, кого хозяин звал в бреду. У него не было никакого плана, однако он прихватил на всякий случай веревочную лестницу. К счастью, Франческо запомнил название отеля, в котором жила эта девушка. Оставалось выяснить номер ее комнаты.

Он с трудом выговорил длинную фамилию девушки, но десять долларов, которыми он предусмотрительно снабдил свою просьбу, сделали портье в высшей степени понятливым и услужливым. К счастью, Маша жила одна и (о, святая Мадонна, покровительница моряков и влюбленных!) на втором этаже. Франческо, чтобы не вызывать лишних подозрений, купил здесь же, в вестибюле отеля, букет цветов и попросил портье вручить его обитательнице 227-го номера. Портье понимающе закивал головой и расплылся в слишком широкой даже по щедрым стандартам американских стоматологов улыбке. Франческо прижал к сердцу обе ладони и улыбнулся ему в ответ, правда, куда более сдержанно.

— Вы не хотели бы лично вручить даме цветы? — спросил портье на англо-португальско-гостиничном диалекте уроженца каменно-асфальтовых джунглей.

— Я стесняюсь. Я очень стесняюсь, — ответил ему Франческо по-итальянски. — Синьорина так строга и неприступна.

Портье почему-то понравился ответ Франческо, и его улыбка (о ужас!) стала еще шире. Он воткнул букет в большую напольную вазу возле стойки и сказал:

— Все будет о’кей, сеньор Innamorate [12] Влюбленный ( ит .). . Говорят, русские девушки еще более страстные, чем итальянки. Вот только… — Он вдруг перешел на шепот и стал озираться по сторонам, — за ними все время ходят два каких-то сеньора. Может, это их мужья? Но тогда почему они живут в разных комнатах? — размышлял вслух портье.

Франческо вошел в бар напротив и заказал кофе. Он уже успел вычислить Машино окно и теперь терпеливо ждал, когда в нем и в окнах поблизости погаснет свет.

Анджей был без памяти, и Маша молча опустилась на стул возле его койки. Он очень изменился за те восемь месяцев, что они не виделись, — похудел и, кажется, помолодел. Нет, даже не помолодел: он казался ей сейчас мальчишкой. Она коснулась его лба. Температуры как будто нет, если и есть, то совсем небольшая. Но почему он без памяти?..

— Франческо? — шепотом окликнула она.

— Да, синьорина?

— Мне кажется… я слыхала, в заливе очень плохой климат. Может, стоит выйти в открытое море?

— Как прикажете, синьорина. А…

— Я не вернусь в город, — решительно заявила Маша. — К черту конкурс. Я остаюсь с ним. Потому что я…

Она спрятала лицо в ладонях и замолчала.

— Я вас понял, синьорина. И все равно вы будете петь в опере. Это говорю вам я, Франческо Грамито-Риччи. Да благословит вас святая Мадонна, синьорина.

День был солнечный и совсем теплый, хотя по реке еще плыли отдельные льдины, а на вербах только недавно проклюнулись мохнатые шарики-почки. Толя разделся до трусов и майки — с утра он красил в мансарде рамы, после обеда принялся за полы. Через десять дней Пасха. Толя дал себе слово, что к Пасхе дом будет готов окончательно и они с бабушкой переберутся в него жить. Таисия Никитична уже облюбовала себе комнату окнами в сад и на холмы. Толя еще не знал, где поселится.

Чертежи сохранились у одного из местных стариков, отец которого работал кучером у прежнего владельца дома. Кто-то принес любительские фотографии фасада и обращенной к реке стороны, помогли рассказ Васильича и его жены. Но больше всего пригодились рассказы Устиньи. Толя помнил их все до последнего слова. Благодаря Устинье он увидел дом живым. Он представлял его так отчетливо и ясно, словно сам прожил в нем долгую — вечную — жизнь. Закладывая фундамент, он уже видел, каким будет дом. И он получился таким, каким Толя его представлял. Вытерев тыльной стороной ладони вспотевший лоб, он поднял голову и огляделся по сторонам.

С балкончика мансарды открывался вид на реку и заречный луг. Слева был виден кусочек сада с полянкой распускающихся нарциссов. Прилетевшие недавно скворцы, весело галдя, обживали новые скворечники.

Толя вздохнул, подумав о том, что вряд ли скоро увидит Машу. Последнее время он звонил ей раз в месяц. Он помнил наизусть слово в слово все их телефонные разговоры… Да и что тут помнить? Они были похожи друг на друга, как штакетины забора, которым он наконец-то отгородил двор.

И все равно он должен ей позвонить. Сегодня же. Из-за половодья почту в райцентр доставляют через день, и потому сегодня он выходной. Но ждать до завтра нет никакой мочи. Полы можно будет покрасить вечером.

Толя бегом сбежал по лестнице, громко шлепая босыми пятками. Таисия Никитична накрывала стол на веранде во флигеле.

— А я уже собралась звать тебя, да ты, умничка, сам спустился, — сказала она, ставя на стол кастрюлю с горячим борщом. — Думаю, уже пора сажать свеклу и тыквы. И кукурузу с фасолью. Ты куда собрался?

— В райцентр, — бросил Толя, натягивая джемпер.

— А как же обед?

— Обедай без меня.

Он схватил со стола краюху хлеба и жадно вонзил в нее зубы. Хлеб Толя любил больше всего на свете — он словно очищал душу и наполнял тело созидательной силой.

Он шагал вдоль самого берега широко разлившейся реки, не спеша жуя теплый хлеб и испытывая ни с чем не сравнимое наслаждение.

Ему исполнилось двадцать семь. За последние годы тело возмужало, налилось крепкими мускулами и стало послушным в любой, самой нелегкой работе. Ее, этой работы, было много, очень много. Главное же, была цель — выстроить дом. И вот теперь дом, можно сказать, готов… Честно говоря, его немного страшит пустота, которая наверняка образуется в душе после того, как намеченная цель окажется достигнутой. Правда, есть у него еще одна цель в жизни, но она, увы, недостижима. Разумом он согласен с этим, его разум не перестает напоминать ему, что все хорошо именно так, как есть, но вот сердце чувствует иначе. Оно бьется в гулком бешеном ритме, когда он слышит в трубке Машино такое привычное и родное «Але?».

вспомнились строчки Байрона. Его разум полностью разделяет точку зрения этого лорда — вечного страдальца, поэзию которого он открыл для себя совсем недавно. Но тот же разум и нашептывает лукаво: «Это придумали те, кого не любили. Себе в утешение. Любовь прекрасна. Нет на свете ничего прекраснее любви…»