Виктория Ростокина - Счастье в кредит. Книга 2

— Ммм… Ну ладно.

Виана с улыбкой протянула ему сигару:

— Да не бойтесь! Понюхайте, как пахнет приятно!

Профессор с некоторым недоверием поднес к носу длинный коричневый цилиндрик и вдохнул.

Что это? Какой знакомый запах. Кажется, доносится он издалека, из самого детства. И напоминает о чем-то родном… Может был», о бабушкиных руках… Да, да, именно так они и пахли, огрубевшие, потемневшие, в трещинках. Добрые руки…

— Полынь? — нерешительно предположил он.

— Ну конечно. Артемизия абстинциум. Полынь горькая. Обыкновенный наш сорняк.

Как бы не так! Для профессора это был вовсе не сорняк. Это были его детские годы, благодатное время летних каникул, когда не надо вставать в семь утра с мыслями о ненавистной арифметике. Это был бабушкин деревенский дом. Родители каждый год привозили туда мальчика Вовку, страдавшего малокровием. И бабушка Полина поила его горьким, пахучим отваром из этой самой полыни. А пучки травы висели, высыхая, под потолком кухоньки. И любая деревенская трапеза его детства сопровождалась, как обязательной приправой, этим сильным терпким ароматом.

— Пей, внучек, не смотри что горько, — уговаривала баба Полина. — Зато вырастешь богатырем, никто с тобой не сладит.

Голодное, военное детство с привкусом полынной горечи…

Артемизия… Сорняк…

Теперь из листьев этого сорняка свернута сигара, которая должна, обязательно должна поставить его на ноги.

— …Богатырем станешь, никто с тобой не сладит… — неумирающий голосок прошлого.

Виана терпеливо ждала.

Профессор переспросил ее для верности:

— А богатырем стану?

— Непременно! — ответила она и, улыбнувшись, добавила, совсем как баба Полина: — Никто с вами не сладит!

Тогда профессор решился и распахнул грудь:

— Жгите!

Вопреки ожиданиям, было совсем не больно.

Виана просто держала огонек сигары над определенной точкой тела, даже не касаясь кожи. Правда, горячо немножко…

Но, наверное, от близости этого прекрасного смуглого лица в груди и без того было бы горячо…

Дым от полынной сигары заволакивал черты Вианы, и от этого они казались еще таинственнее… Глаза… черные? Или темно-синие? Меняются… Губы, полные, яркие, чуть приоткрытые… Она сосредоточена. Не надо отвлекать ее вопросами. И самому не надо отвлекаться, только смотреть, смотреть на эту женщину…

— Достаточно на сегодня, — сказала Виана.

Оглянулась и, не увидев пепельницы, загасила огонек прямо двумя пальцами. И не обожглась. Ведь обжечься может только обычный, земной человек…

С этого дня она стала бывать у профессора ежедневно. Приезжала на рассвете, уезжала к полуночи.

Ночевать, правда, не осталась ни разу.

Ирина была совершенно освобождена от своих обязанностей: Виана была при ее отце не только лекарем, но и нянькой, и сиделкой, и поденщицей. Она взвалила на себя и кухню, и приборку, даже стирку.

Удивительно было глядеть, как легко, без усилия, весело и естественно справляется с таким обилием работы эта изнеженная на вид женщина. Ведь, судя по внешности, она должна быть привыкшей не к труду, а к роскоши.

Единственное, на что она не тратила свое время, — это беготня по магазинам. Виана заказывала все необходимое по телефону, и в назначенный час посыльные, отправленные кем-то невидимым, но могущественным, появлялись у дверей с коробками, свертками и корзинками.

Чего в них только не было!

Хватало не только профессору, но и — с лихвой — Ирине. Та бурчала, но ела с аппетитом, пока не заметила, что белые брючки сходятся на ней уже с трудом.

Но и тогда она не отказалась от Вианиных подношений. Просто стала глотать не все подряд, а только овощи и фрукты.

Ирину раздирали надвое противоречивые чувства.

С одной стороны, она была довольна, что за Платошей теперь есть кому ухаживать и можно снова вести привычный, вольготный образ жизни. Она с головой окунулась в возобновленный роман с Андреем, о чем отец, разумеется, не знал.

К тому же Виана взяла на себя материальное обеспечение семьи. И, так как не надо было больше тратить деньги на продукты, в распоряжении Ирины, на карманные расходы, оставалась не только аспирантская стипендия, но и немалая профессорская зарплата отца. Это ее, конечно, устраивало.

С другой стороны, она не могла не злиться. Ей все время казалось, что Виана понемногу отбирает у нее права хозяйки дома. Она не сомневалась в том, что целительница, втеревшись в доверие благодаря своей якобы бескорыстной заботе о Владимире Константиновиче, хочет таким образом заполучить профессора в мужья.

«У нее губа не дура, у этой одиночки, — думала Ирина с неприязнью. Папашка — мировая знаменитость. Она небось уверена, что он только и делает, что разъезжает по Парижам и Лондонам. Ах, как ей хочется составить ему пару в этих поездках! Жди-жди, дожидайся! Все его маршруты по пальцам можно перечислить. Дом — университет — библиотека. Иногда еще больницы прибавляются. И дача, конечно. Но наш домишко в Томилине — это тебе не Эйфелева башня и не лондонский Биг-Бен. Так что ты просчиталась!»

Ирина сама себе не признавалась в том, что она просто завидует.

Как это Виане удается оставаться роскошной женщиной даже во время мытья полов или полоскания белья! У нее самой никогда так не получалось. Дома Ирина была одна, на людях — другая. У нее не хватало сил не распускаться наедине с собой. А у Вианы — хватало. Для Вианы, хоть она уже была далеко не молоденькой, это не составляло проблемы.

Ирине не приходило в голову, что секрет тут прост. Следуй своему естеству — и все. А точнее, самому лучшему в своем естестве.

Ирине это было чуждо: она всегда жила по каким-то модным образцам. Самым лучшим, самым дорогим, отмеченным изысканным вкусом, но все-таки — чужим. А попробуй-ка поживи в чужой шкуре без отдыха, постоянно! Пусть даже эта «шкура» — королевская мантия, отделанная горностаем!

В один из дней болезни Владимира Константиновича Ирина поймала себя на том, что, идя по улице, имитирует плавную походку Вианы. Получилось это у нее совершенно непроизвольно и противоречило ее собственной извечной привычке вышагивать, подчеркнуто покачивая бедрами. И вдруг — плывущее движение, сдержанное, строгое, будто не ты идешь, а сама лента тротуара движется и несет тебя.

Ирина закусила губу.

«Тоже мне, ансамбль «Березка», — обругала она сама себя и пошла по-прежнему, «от бедра», так вызывающе раскачиваясь, что прохожие оборачивались уже не в восхищении, как обычно, а в полном недоумении. Видимо, она казалась им просто пьяной.

В этот день она твердо решила: «Все. Хватит. Не бывать больше этой ведьме в нашем доме. Поставлю отцу условие: или я, или она».

Она вернулась домой, полная решимости и пыла.