Ребекка Кристиансен - Однажды в Париже

— Перестань быть таким пессимистом и наслаждайся уже этими долбаными цветами, — ворчу я, ускоряя темп.

Звонит телефон. Это мама пытается связаться со мной через TextAnywhere. Я замираю, пораженная. Мы переписывались несколько раз, но, когда я звонила на домашний телефон, мне никто не ответил. Возможно, мама была в бакалее, но сейчас она, скорее всего, злится, что я не пыталась дозвониться до нее в течение ночи.

— Кейра? Алло?

— Привет, мам!

— Как вы там, ребята? Леви с тобой?

— Конечно, он рядом. Мы в порядке. Гуляем по Люксембургскому саду.

Я прогуливаюсь около небольшого дерева, неподалеку от дорожки. Леви, нахмурившись, рассматривает поблизости клумбу. Я не могу сдержать смех.

— Над чем ты смеешься? — напряженно спрашивает мама.

— О, Леви просто посмотрел на цветы так, будто они его оскорбили. Это очень весело.

Мама на секунду замолкает:

— Как он? У меня мало информации о нём.

— Потому что мне не о чем рассказывать, правда. Ничего такого, о чём бы могла тебе написать. Кстати, я звонила несколько раз на домашний, но ты не отвечала.

Она снова замолкает на секунду:

— Ты же знаешь, я никогда по нему не отвечаю. Ты должна писать мне.

Мама постоянно отвечает на стационарный телефон, особенно теперь, когда в любой момент могут позвонить врачи Леви. Просто пытается сделать меня виноватой, потому что сама не подняла трубку. Какого черта?

— Окей, мне жаль, — говорю я. — Такого больше не повторится, клянусь.

Мама вздыхает:

— Как Леви?

— Я же тебе уже сказала, он в порядке. Сейчас смотрит на каких-то птиц.

— Я имею в виду его поведение.

О… Тут можно рассказать ей очень много. Он убедил меня проявить немного сочувствия к Гитлеру, растоптал для меня французскую монархию, а ещё чуть не довел до инфаркта, когда исчез после «Отверженных». Был рядом, когда я чуть не разлетелась на кусочки в Лувре. Может быть, я должна рассказать ей об этих вещах, но мама будет волноваться, особенно после инцидента в Лувре. «…Ты даже не можешь держать себя в руках? Как я могу доверить тебе Леви?» И бла-бла-бла…

Я прекрасно с ним справляюсь. Она поймет это, когда мы приземлимся дома через десять дней. Мы в порядке.

— Он в порядке, мам. Действительно, в порядке.

Снова тишина.

— Ты же не оставляешь его одного?

— Что? Конечно, нет!

— Нет никаких… парней на горизонте?

Лицо Гейба возникает у меня перед глазами, а желудок скручивает. Как мама может знать о нём? Как она узнала о том, что я планирую пойти к ним на шоу?

— Эээ…

— Леви написал мне вчера, что ты разговаривала с какими-то парнями, — осторожно говорит мама.

Черт побери. Леви.

— Меня просто остановили, и кое-что спросили. Мне не разрешается здесь разговаривать?

— Не за счёт брата, — отвечает она. — Леви сказал, что ты игнорировала его и разговаривала с этими парнями около часа.

— Неправда! Это было десять минут, не больше! — Я пялюсь на брата, который немного придвинулся вперед. — Ты же знаешь, что у Леви совершенно нет терпения.

— Знаю. Просто продолжай заботиться о нем, хорошо?

Что я ещё могу делать?

— Да, конечно.

— Я люблю тебя, — говорит мама, будто предлагая заключить мир.

— Я тебя тоже люблю.

Затем мы разъединяемся, и я смотрю, как Леви топчется по грязи на лужайке впереди меня.

— Ты идешь? — кричит брат.

Я злюсь на Леви за то, что он рассказал маме обо мне. Злюсь, что мама думает, что я брошу брата ради парочки парней. Но больше всего злюсь на себя, потому что как бы не старалась себя переубедить, но я все ещё думаю о Гейбле.

Половина мозга ликует со словами: «Наконец-то! Это именно тот парижский роман, о котором ты всегда мечтала. Ты этого заслуживаешь! Ты достойна пойти на концерт Гейбла и полностью и бесповоротно влюбиться в него. Ты заслуживаешь часами разговаривать с ним за кулисами и заставить ревновать фанаток, когда он возьмет тебя за руку. Вперед, девочка!».

А другая половина твердит: «Ты - самая глупая девушка в мире. Ты одержима этим парнем, что даже самостоятельная прогулка по шестому округу тебе покажется нереальной. И ты вряд ли когда-нибудь ещё его увидишь».

Только, если Леви отпустит меня на концерт.

— Будет весело, — говорила я брату прошлым вечером. — Живая музыка – это всегда здорово.

Он изобразил для меня самое эффектное шоу по закатыванию глаз. Ему не нужно было произносить слова для пояснения.

Когда я была ещё в средней школе и сохла по Даррену Трою, мои оценки сильно ухудшились, потому что постоянно придумывала, как и где с ним можно столкнуться. С Жаком я была просто сумасшедшей. Ничто не могло отвернуть меня от него. Даже Леви. Особенно, Леви. Он был всем тем, от чего я пыталась убежать, Жак был всем, к чему я стремилась. Теперь понимаю, что он был просто уродливой стороной Парижа.

Париж – это не только отвратительный идиот с великолепным носом и изогнутыми бровями. Иногда Париж – это высокий, застенчивый парень с дредами и в зеленой бандане. Такая идея достойна того, чтобы стремиться к желаемому, правда?

И, конечно же, Париж – это выпечка и шоколад с Леви. И, конечно, этот город – звуки того, как брат практически мурлычет от счастья, когда мы поворачиваем за угол и натыкаемся на сооружение, которое выглядит как средневековый замок прямо в центре обычного квартала. Он похож на Хогвартс, но в пределах Парижа.

— Что это за место? — спрашивает Леви. В этот раз его голос не звучит монотонно.

Я смотрю на табличку и отвечаю: «Музей Средневековья».

— О, боже, — задыхаюсь я. — Это музей со средневековым искусством, гобеленами и прочими вещами!

— Мы можем туда пойти? — спрашивает Леви. Его пальцы сжимают мой рукав.

Мы покупаем билеты и заходим внутрь. В музее полно статуй с мрачными и вытянутыми лицами, будто это миллионы печальных Королей Артуров.

— Раньше что ли все выглядели одинаково? — говорит со смехом Леви.

— Думаю, они просто ещё не научились хорошо воспроизводить человеческие черты лица, — отвечаю я. — У всех по умолчанию был один шаблон: «Старомодный Плачущий Мученик с Болью На Лице».

— Эй, — трясет меня за рукав Леви. — Посмотри на этих парней.

Он указывает на выставленные каменные лица, отделенные от тел и наколотые на копья. Абсурдно, но увлекательно.

Леви показывает на табличку, рассказывающую подробнее об этих скульптурах:

— Там сказано, что раньше они были на фасаде Нотр-Дама.

Моя челюсть падает:

— Черт подери, это же старые апостолы!

Я подхожу к ним ближе. Это лица апостолов, которые раньше украшали фасад Нотр-Дама; те, что были уничтожены революционерами, думающими, что это олицетворение монархии. Эти лица видели все решения, которая принимала толпа, видели вилы и огни революции. Я не могу отвести от них взгляд.