Наташа Труш - Куда он денется с подводной лодки

Папа любил маму всю жизнь, сколько помнил себя. Тогда все в их дворе удивлялись, что у ребенка могут быть такие взрослые чувства. Вслед им со смехом говорили: «Жених и невеста!» И папа не кидался с кулаками на тех, кто так говорил. Все правильно – жених и невеста. Так и будет, только надо подрасти.

Так и было. Они поженились сразу после школы, выбрали один институт – педагогический, вместе поступили, а когда заканчивали его, то на экзамены бегали по очереди: один дежурил у коляски, в которой пищал маленький Ингмар. Это имя внуку дала прабабушка Инги по линии отца. Она рассказывала, что у Валевских в роду, кроме прадеда поляка, давшего им свою красивую фамилию, было немало ингерманландцев – петербургских финнов.

От бабушки своей Эдвард Валевский унаследовал любовь к истории, начал заниматься генеалогией, нарисовал «дерево» своего рода, и нашел своих многочисленных родственников в Финляндии и Эстонии. А в конце 90-х ему неслыханно повезло: на него свалилось наследство одинокого финского дяди Эйно, который был безумно рад, что на старости лет его нашли родственники. И было это все не седьмая вода на киселе, а по-настоящему: с деревенскими метриками и записями в амбарных книгах о рождении, и даже со старинными черно-белыми фотографиями, сохранившимися у членов некогда большой и дружной семьи, раскиданной ныне по всему северо-западу, не только российскому и карельскому, но и финскому. Так Эдвард Валевский стал владельцем крупной судовой компании и еще кучи мелких фирм и фирмочек в Финляндии. К тому времени он был уже одинок: его единственная на всю жизнь любовь – хрупкая ленинградская девочка Оленька с васильковыми глазами умерла от банального заражения крови.

Они работали тогда в крошечной деревенской школе в отдаленном карельском поселке. Оленька была беременна, и в семье ждали дочку. Ей уже и имя придумали – Инга.

Оля должна была за две недели до родов лечь в больницу, но роды начались раньше срока. До районного центра сто километров, дорога разбита вдрызг грузовиками, вывозящими к железной дороге лес. На дворе стоял дождливый сентябрь, и ямы на дороге превратились в озера, в которых воды было по пояс. Поэтому, когда местной фельдшерице стало понятно, что роды у «учителки» сложные и ей самой не справиться с ними, Эдвард принял решение – везти Ольгу в больницу на лошадке.

Потом он всю свою жизнь казнил себя за этот опрометчивый шаг. А всему виной были преждевременные роды. Если бы женщина к этому моменту находилась в стационаре, ей смогли бы оказать квалифицированную помощь. И хоть врачи сказали ему, что, останься он дома, Олю тоже было бы не спасти, он в смерти жены винил себя.

…Они выехали из поселка уже в сумерках. Их провожали всей деревней. Сосед и приятель семьи Валевских – поселковый ветеринар дядя Саша, у которого вместо одной ноги была с войны громко постукивающая на мостках деревяшка, – поехал с ними. Если бы не он, то Эдьке – так Валевского называли в поселке, – осталось бы только повеситься на березе в лесу.

Оленька стонала, и иногда вскрикивала от дикой тряски. Лошадка бежала по обочине дороги, а колеса телеги подпрыгивали на рытвинах и ухабах. Эдвард каждый стон своей любимой женщины воспринимал с дикой болью в сердце. И ничем, совсем ничем не мог помочь. Ну, только добрым словом. И он шептал ей эти добрые слова прямо в ухо, склонившись над Ольгой под брезентовым пологом, который соорудили над ней рукодельные деревенские мужики, чтоб «бабу не мочило».

Потом Оленька вцепилась в руку мужа своими тоненькими пальчиками и искусанными в кровь губами прошептала:

– Эдди, все! Больше не могу!

– Сто-о-о-й!!! – прокричал Эдвард вознице.

Дядя Саша сказал лошадке «Тпру-у-у-у!», натянул сильно поводья, и послушный конь остановился.

Дальше все было как во сне. Минуты показались двум мужикам вечностью. Но все когда-то кончается, и Оленькиным страданиям пришел конец. Ее лицо исказила гримаса боли, послышался «бульк», как будто камень упал в воду, и в тот же миг большой живот опал, и тут же послышался писк.

Дядя Саша ловко вытащил из-под ночной рубашки у Ольги сморщенного голенького ребенка, Перетянул в двух местах обрывком чистой тряпки пуповину, и резанул ножом между двумя узелками. Потом обернул ребенка приготовленной пеленкой, сверху – стареньким байковым одеялом, и, наконец, пуховым платком.

– Эдька! Я дитя себе под рубаху спрячу, прям к телу, чтоб не замерзло, а ты давай бабу обихаживай, но все уже на ходу! Спешить надо!

Он и в самом деле расстегнул теплую байковую рубаху на груди, приложил к ней сверток с ребенком, застегнул, насколько позволяли пуговицы, и запахнул плотно плащ-палаткой в которой прятался сам.

– Но-о-о-о!!! – прокричал дядя Саша застоявшемуся коню, и тот сорвался с места, скользя копытами по глинистой кромке дороги.

А Эдвард склонился над Оленькой, укрыл ее, боязливо подложил под нее чистый лоскут, предусмотрительно прихваченный на всякий случай с собой. Он лежал, опираясь на руки, согревая ее своим телом, пока не понял, что греть Оленьку не надо: у нее начался сильный жар. Он сменился ознобом, Оленьку затрясло. И от отчаяния, и от беспомощности, Эдвард заплакал. Сначала беззвучно, потом в голос. Оленька не слышала его.

Зато его услышал дядя Саша, который выматерился громко, развернулся, чтобы хлестким словом привести в чувство мужика, и в этот момент увидел вдалеке два плавающих по дороге световых пятна – фары догоняющего их грузовика.

Он натужно гудел вдалеке, но настигал дяди Сашину лошадку. Выбрав более пологое местечко, дядя Саша направил коня с обочины, остановил его, и выскочил на дорогу.

Он стоял, расставив ноги широко в стороны, и когда машина приблизилась, начал махать рукой, чтобы его заметили. Лесовоз остановился, подняв в небо столб брызг из глубокой лужи. Дверца открылась, и из нее показался мужик. Вглядываясь в темноту, он зло проорал:

– Какого лешего? Уйди, мать твою! А то задавлю, на хрен!

Дядя Саша кинулся к нему, придерживая руками ребенка за пазухой.

Мужик оказался нормальным, все понял. И через несколько минут они управились: Эдвард с Оленькой на руках и со свертком, в котором орал потревоженный ребенок, устроился в теплой кабине лесовоза, а дядя Саша и напарник водителя потрусили следом за машиной на телеге.

В районный центр прибыли под утро. Эту дорогу Эдвард Валевский запомнил на всю жизнь. От дикой тряски ребенок в узелке скоро затих, а вот Оленька почти не приходила в себя. Эдвард чувствовал, как по ногам его из Оленьки течет что-то теплое. Он догадывался – что. Но не хотел об этом думать. Ему было страшно. Он вспоминал из курса анатомии, сколько в человеческом организме крови, и не мог вспомнить. И молился. Совершенно не зная, как это делать правильно, он просил бога о милосердии. Он уговаривал его своими словами, чтобы всемогущий помог им быстрее добраться до больницы, чтобы врачи успели спасти Оленьку, чтобы не заболела его крошечная дочь. Он еще не знал, кто у него родился, но догадывался, что это девочка, как мечтали они с женой.