Наташа Труш - Куда он денется с подводной лодки

– Крестьянка! – со смехом сказала Тоня.

– Ну, да, можно и так сказать. Вот Митеньку везу, теперь мне с ним хорошо будет…

– Ну, а дома что? – осторожно спросила подруга.

– Дома тихо и чисто, – ответила Инга. – Я не скрывала, что была. Как скроешь? Митю же забрала! Написала записку Кате, чтоб она не переживала и Митьку не искала.

– А Стасу?

– А что «Стасу»? Стасу я ничего не написала. – Инга помолчала. – Тось, время показало, что я не смогу смириться. Наверно, как говорит твоя мама, мы и, правда, тупые кое в чем, раз мужики от нас убежали: от тебя – к соплюхе. У меня – еще хуже. Но другими-то мы не станем. Наверно, надо признать, что брак наш себя изжил. И у меня только главное на повестке дня: как все это сыну и брату сказать…

Лысый Митяй, впервые попавший на дачу, из которой через дырки в заборе можно было попасть на волю, с первого дня начал осваивать незнакомую территорию. Поначалу Инга переживала за него. Во-первых, на дачах было много здоровенных городских котов, которых привозили на лето хозяева. А местами за заборами злобно рыкали собаки. Но потом она поняла, что Митя за ручей не ходит. Только вдоль него. А в их глухомани все было спокойно. У бабки Грибушки жил на дворе старый кот Вася с рваным ухом, и у Савватия Степаныча ошивалась живность, в основном те бедолаги, которых несознательные граждане заводят ради забавы, а потом безжалостно оставляют в дачном поселке.

Это были странные звери. Собаки, ласковые как телята, и кошки, что тише мышек. Как будто, познав в своей жизни предательство близких и любимых, они перестали верить всем. Но не обозлились, не оскотинились, а напротив – стали смиренными и покладистыми. Вот только верили при этом лишь Степанычу. И только из его рук не стеснялись брать еду. Иногда, через год, их бывшие хозяева находили тут, пытались вкусностями и словами ласковыми на свой участок заманить, но все тщетно. Брошенные животные гордо отворачивались от вкусного лакомства, и на сладкие посулы не велись. В руку, протянутую бывшими, не впивались зубами, но и погладить себя не давали.

Митя во двор к сторожу дачному тоже наведался. Приняли его там нормально. По поводу его «одежки» местные кошки, наверно, перекинулись парой колких словечек, а может, решили, что Митю невзначай ошпарили кипятком или побрили. Убогого тем паче пожалеть надо, поэтому никто его там не обидел. А когда его со двора Степаныча унесла симпатичная женщина, поняли, что Митя не конкурент, и признали в нем «соседа». К тому же, Митя был не котом, а котенком, а маленьких у животных обижать – преступление. Это к осени он заматерел и стал заглядываться на кошек. И, судя по всему, где-то и ему перепало от щедрот кошачьих большой и чистой любви, и от кавалеров-неудачников досталось на орехи.

А летом он рос, охотился безрезультатно на крота, и составлял Инге компанию во всех ее дачных делах.

Впрочем, дел тех было не так много. Да и не просил ее никто переделывать эти дела – сама себе создавала трудности. Как будто для того, чтобы отвлечься от мыслей не очень веселых. Мысли эти были, конечно, про Стаса.

* * *

Он ворвался в ее жизнь двадцать лет назад. Инга готовилась поступать в университет – подала документы на исторический, и думала только о предстоящих экзаменах. Она не выпускала из рук учебников, и любой удобный случай использовала с толком: прочитывала пару-тройку страничек из книжки, наверстывала упущенное. Они только-только вернулись в Ленинград из Карелии, обживали заново свою старую квартиру, в которой все эти годы жили посторонние люди. Теперь после временных квартиросъемщиков отец затеял в доме серьезный ремонт, а поскольку больших денег на него не было, он многое делал сам, не очень умело и медленно.

Инга убегала из дома, чтобы не дышать краской, а отец мучался от мысли, что так не вовремя развел в доме стройку – как раз тогда, когда дочке надо было усиленно готовиться к экзаменам. Впрочем, он был уверен в ней, как в себе самом: все-таки все эти годы он сам ее учил и о багаже знаний Инги был хорошо осведомлен. «Поступит!» – уверенно говорил сам себе Эдвард Валевский.

А Инга не только повторяла школьную программу, но и заново знакомилась с городом, в котором до этого была лишь наездами. Здесь родились и выросли ее родители. Отсюда они уехали работать на север, где родилась она. Где-то в этом городе жил огненно-рыжий мальчик – ее первая любовь, разлуку с которым она переживала очень тяжело.

Странно все получилось. Они проводили вместе каждое лето: мальчик приезжал в их поселок к бабушке. Сначала вместе качались на качелях и играли в прятки за сараями. Потом он учил ее кататься на велосипеде и мазал ей йодом разбитые коленки. Потом учил ее плавать. А когда она заканчивала восьмой класс, он посмотрел на нее другими глазами, и почему-то стал стесняться ходить с ней на пляж. И краснел, когда встречал ее на улице. Ему казалось, что она, как все, может засмеяться ему в лицо и бросить презрительно – «Рыжий!»

Это было переломное лето в их отношениях. Инга тоже вдруг стала прятаться от него, и подолгу рассматривать себя в зеркале.

Они почти что не виделись тем летом, старательно избегая друг друга. И однажды столкнулись нос к носу на танцплощадке у поселкового клуба. Мальчик покраснел, а когда из динамика зазвучали первые аккорды популярного в то лето танго, и к Инге – именно к ней, он всей кожей почувствовал это! – направился его дружок, мальчик отклеился от стенки, сорвался с места, опередил друга, и пригласил Ингу на медленный танец.

Они покачивались в центре деревянной площадки под нежные звуки и голос, рассказывающий не по-русски о красивой любви – о чем еще можно так петь?! – и мальчик, заикаясь, сказал Инге:

– Я… люблю… тебя…

Он думал, что от слов этих провалится деревянный настил танцплощадки. Но ничего не произошло, и никто даже ничего не понял и ни о чем не догадался. Мир продолжал жить по своим законам. И только для Инги он перевернулся вверх тормашками. Она сбилась с ритма в танце, неуклюже наступила ему на ногу, незаметно вытерла вспотевшую ладошку о его вельветовую курточку, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, сказала:

– Я …тоже…

И в тот же миг для них все перестало существовать вокруг. Была только эта чарующая музыка, свет от прожектора, бьющий в глаза то ей, то ему, теплый июльский вечер, напоенный запахами свежескошенного луга. Музыка все не кончалась. И только потом им сказали, что специально для них заведующий клубом, который распоряжался танцами на площадке, подталкивал иголку по черному диску в тот момент, когда песня должна была закончиться, и незнакомый певец снова и снова пел о любви для них двоих.

Они гуляли в ту ночь до утра, крепко держась за руки, как в детстве, а на рассвете, когда огненный краешек солнца показался из-за дальнего леса, огненно-рыжий мальчик, сказал Инге: