Маргарита Минина - Марго и демиург. Роман

Мы, актеры, еще долго не хотели расходиться, вновь и вновь вспоминали самые удачные или смешные моменты. И на наших лицах блуждала счастливая улыбка, подобная той, что вспыхивала на лице Деточкина, когда его сразу после премьеры «Гамлета» увозила доверху заваленная цветами милицейская машина. Увозила «в места не столь отдаленные». Но постепенно радостное возбуждение спадало, и кое-кто начал даже вздыхать – мол, вот все и закончилось. А жаль…

– Почему же кончилось? Ведь театр не закрылся. Будут же новые спектакли, еще лучше этого, – утешал нас в меру сил КА.

***

Когда я вернулась домой, то получила еще порцию похвал от самых авторитетных для меня рецензентов – моих родителей. Они сами не имели непосредственного отношения к искусству. «Мы, увы, не творцы, а в лучшем случае потребители», – не раз со вздохом некоторого сожаления говорил папа. Но я знала, что оба (особенно, он) обладают на редкость тонким художественным чутьем и превосходным вкусом, и привыкла полностью полагаться на их оценки. Я знала, что они весьма скупы на похвалы. И поначалу даже решила, что их восторги объясняются пристрастностью. Мол, ну как же, собственная дочка в театре играет – какая же умничка! Так взрослые всегда разражаются неумеренными и неискренними восторгами, глядя на «каляки-маляки» малышей.

Но в этом случае оказалось, что они вовсе не делают никаких скидок «на самодеятельность».

– Ритуля, это было ве-ли-ко-леп-но!!! Я и близко такого не ожидала! – воскликнула сияющая мама.

– Да, и я тоже. Большая и прекрасная работа. Вы молодцы! – поддержал папа.

Мои родители еще долго продолжали расточать свои восторги и никак не могли успокоиться. Я видела, что спектакль, действительно, произвел на них впечатление. И в другой ситуации чувствовала бы себя на седьмом небе от счастья. Мне и сейчас, конечно, было очень приятно это слышать, но я даже на секунду не могла забыть о том, что сделал АМ с нами и, особенно, со мной. Поэтому отвечала односложно, ограничиваясь, в основном, кивками и поддакиваниями.

Мама даже удивилась такому сдержанному поведению и спросила:

– Что с тобой, девочка? Устала? Или кто-то тебя обидел?

Эх, мама, мама! Если бы ты только могла предположить, кто и как меня обидел…

А спустя несколько дней выяснилось, что у нашего «Отелло» есть еще «порох в пороховницах». Оказалось, что среди восторженной публики, заполнившей в тот вечер наш школьный актовый зал, затесался и один весьма уважаемый театральный критик – отец мальчика из какого-то младшего класса. И, видимо, его стараниям мы обязаны тем, что неожиданно получили предложение принять участие в конкурсе молодежных театров. «Вещь на моей памяти небывалая, – не без гордости сообщил нам КА, – чтобы школьный театр был приглашен на подобный конкурс в числе взрослых, а иногда и вполне профессиональных трупп».

Через месяц мы уже показывали наш спектакль отборочной комиссии, которая отобрала нашу «Нечайку» для участия в главном конкурсе. И, хотя мы не стали победителями, но получили не только почетный диплом, но и очень теплую реакцию профессионального жюри. А дальше произошла совсем уж невероятная вещь. К нашим режиссерам официально обратился один очень известный театр с просьбой поставить «Отелло» на своей сцене. Из этого, правда, в результате ничего не вышло, но, как говорится, была бы честь предложена…

***

Нежданный, но несомненный успех премьерного спектакля окрылил всех его участников. В тот прекрасный и запомнившийся на всю жизнь вечер я радовалась не меньше других. Или все-таки меньше? Уже на следующее утро от моего воодушевления не осталось и следа. Я вспоминала растерянные лица моих сотоварищей – актеров после того, как АМ позорно сбежал, бросив нас как стадо баранов. И если бы не КА, то… «Трус и предатель!» – повторяла я, до бесконечности бередя свою рану, и каждый раз меня заново охватывала злость, но еще больше – стыд за него.

Я чувствовала, что уже одного этого бегства с лихвой бы хватило, чтобы вчерашний кумир был повержен навсегда. И я будто видела медленно раскачивающийся чудовищных размеров чугунный шар, подвешенный к подъемному крану. Видела, как неуклонно приближается этот шар к исполинскому (и тоже чугунному?) истукану с лицом АМ. И, наконец, с глухим стуком ударяет в него. Тогда вдруг по всему телу истукана начинают змеиться все более глубокие трещины. А после повторного удара он медленно, как во сне, заваливается и рушится, разбиваясь на множество осколков. «И восстановлению не подлежит», – крутилась в мозгу откуда-то всплывшая фраза.

Да, после бегства «нашего всего», как упорно твердит при каждом удобном и неудобном случае эта стервозная Ленка, мне казалось, что небо раскололось и обрушилось. Но обрушилось оно не на меня одну, а на плечи сразу многих, включая широкие плечи КА. А такой удар, распределенный на каждого поровну, все-таки можно как-то выдержать. Даже почувствовать себя одним из атлантов, пусть глубоко несчастных и оскорбленных. Тем более, что в конце концов все закончилось хорошо.

Но ведь то, что произошло за день до этого на квартире у АМ, было стократ хуже. И все это свалилось на меня одну. Бессчетное число раз я прокручивала в голове все грязные подробности того вечера и буквально корчилась от невыносимого стыда за него, но и за себя, за то, что допустила такое. «А чего ты ждала, дура?! Праздника ждала? Что он – такой весь из себя безукоризненный возлюбленный – окружит тебя тройной заботой и вниманием в преддверии этой „процедуры“? Ты думала, что заслуживаешь большего? Так получи то, что имеешь – запах перегара, скользкий презерватив в руках, такую же скользкую пленку, подсунутую тебе под зад, чтобы, не дай бог, не запачкать диван, а потом торопливое и грубое соитие, больше похожее на барахтанье свиней в грязной луже!»

***

Но чаще всего в памяти всплывало даже не это, а почему-то щербатая ложка, которую он силой запихивал мне в рот, заставляя проглотить остывшее мерзкое варево – «супчик». А когда после всего я пошла «подмываться» (ну и словцо!), то увидела, что губы мои еще лоснятся от жира, и пришлось соскребать ошметок капустного листа, прилипшего к подбородку. Когда я вспоминала об этой щербатой ложке, то ощущение стыда и несмываемого позора охватывало меня с особой силой. И я снова, уткнувшись в подушку, начинала рыдать.

«Зачем? Зачем он так?.. Ведь я же была готова безропотно и даже радостно отдаться ему. Я бы и сама „дала“?» – спрашивала я себя, намеренно употребив это гадкое слово. И не находила ответа. Ну, хорошо, пусть запой (я уже готова была принять и эту версию). Но ведь запой никак не может служить оправданием, а, скорее, отягчающим обстоятельством. Ведь так?