Маргарита Минина - Марго и демиург. Роман

В такие мгновения я понимала, что ни за что и никогда не смогу забыть выпавших на мою долю унижений, ни, тем более, простить. Значит, все?! Разрыв?! Конечно, ни о каком продолжении… отношений и речи быть не может. Я понимала, что иных вариантов просто нет. Но тут же меня пронзала мысль: «А вдруг АМ больше уже никогда не вернется в школу? Ведь он же гордый, и он просто не сможет каждый день встречать своих учеников, которые стали свидетелями его позорного поведения. И уж тем более меня. Уволится, и все. А, может, уже и уволился. И я больше никогда, никогда его не увижу!..». Но тогда ведь… просто невозможно жить дальше? И, вообще, стоит ли дальше жить? И тут меня охватывал такой ужас, такая тоска, по сравнению с которой даже пережитые за последние дни потрясения и унижения начинали казаться мелочью. Вот и пойми после этого женщин, даже донельзя униженных и оскорбленных!

Словом, я пребывала в полном смятении. А, главное, что своими терзаниями мне было не с кем поделиться. Даже с Элькой, не говоря уже о родителях. «То ли дело в детстве…» думала я, хотя уже понимала, что детство только кажется с высоты отделяющих меня от него лет периодом полного блаженства, лишь прикидывается таковым. А на самом деле, когда я проживала его день за днем, оно состояло из почти сплошной череды несчастий – то любимая кукла сломалась («оторвали мишке лапу»), то с подружкой навеки поссоришься. Но зато тогда было можно забраться к маме, а чаще – к папе, на колени, уткнуться лицом в плечо и, дрожа всем тельцем и захлебываясь безудержным ревом и соплями, поведать о случившемся и непоправимом горе. А мама или папа начинали тебя утешать. И вдруг оказывалось, что горе-то, в общем, поправимо. И можно постепенно успокоиться, и прильнуть к мокрой от твоих слез папиной рубашке, лишь изредка, и то больше – по инерции, всхлипывая. А там, глядишь, и мишке лапу пришьют, и с подружкой наутро помиришься, и все снова хорошо – до следующего горя.

Но стоило мне отвлечься или на минуту забыться, как опять перед моими глазами вдруг всплывала все та же щербатая ложка, и опять все шло по кругу. И так продолжалось в течение всего уик-энда.

***

А в понедельник, спустя неделю после своего бегства с генеральной репетиции, АМ впервые вновь появился в школе. И выглядел он почти совсем, как прежде – никаких мешков под глазами, все та же летящая походка, все та же широкая улыбка, когда он сталкивался с брошенными им в самый трудный момент «актерами». Хотя некоторые из них предпочитали отвернуться, а другие на его приветствие отвечали лишь холодным и формальным кивком, он как будто этого не замечал. И продолжал улыбаться. Только вот глаза у него все время оставались грустными. Я издали наблюдала за ним, и при виде этих глаз мое сердце невольно сжалось. «Что-то все-таки случилось. Что-то нехорошее, – подумала я. – И дело не в запое. Или не только в нем». А на первой же перемене мы увидели на доске с расписанием объявление, в котором все участники труппы, включая гримеров, декораторов и «рабочих сцены» приглашались в актовый зал сразу же по окончании последнего урока для встречи с ним, с АМ.

Когда мы собрались в зале, я заметила, что явились далеко не все. Может быть, не заметили этого маленького и второпях написанного объявления? А, может, просто не захотели. Но все-таки большинство пришло. Был и КА. Все сидели молча и выжидающе поглядывали на АМ, который уселся не рядом с КА, а как-то на отшибе. «Словно на скамье подсудимых», – подумалось мне. Наконец, АМ поднялся со стула, шагнул на два метра вперед, развернулся к нам лицом и, явно волнуясь, начал говорить слегка севшим голосом:

– Ребята, спасибо что пришли. Не знаю, сколько продлится наше собрание – час или минуту. Я только хотел сказать вам всем и каждому в отдельности, – тут он обвел нас всех взглядом и прокашлялся, – что вел себя, как последняя скотина. И очень перед вами виноват. Вы вправе считать мое тогдашнее поведение предательством. Да оно таковым и было. Я мог бы назвать причину, которая, возможно, объясняет мое состояние. Но она ни в коем разе не может служить мне оправданием. Поэтому я даже не буду ее называть. Поверьте, мне сейчас говорить вам все это совсем непросто. Но поскольку тот свой мерзкий поступок я совершил на глазах у всех, то сейчас хочу за это столь же публично извиниться. Вы вправе не принять моих извинений и, так сказать, чистосердечного раскаянья. Я даже не знаю, как бы сам поступил, окажись я на вашем месте. Может быть, и не принял бы. Я могу рассчитывать только на ваше великодушие. Но каким бы ни было ваше решение, хочу, чтобы вы знали, что больше никогда ничего подобного не повторится. В общем, все…

И АМ направился к своему стулу. Но прежде, чем он его достиг, поднялся КА и протянул ему свою руку:

– Не знаю, как остальные, но лично я не только принял ваши, АМ, извинения за тот досадный, хм-м, поступок, но уже и полностью забыл о нем. Будем считать, что ничего и не было.

Вздохов облегчения и аплодисментов после этих слов КА не последовало, но все-таки несколько человек тоже подошли к АМ и протянули ему руки. Так что можно сказать, что примирение, пусть неполное и отчасти формальное, состоялось.

***

Мы стали расходиться. На меня АМ за все это время так ни разу и не посмотрел. Мы с Элькой двинулись к перекрестку, после которого наши дороги расходились.

– Марго, я догадываюсь, что ты к нему неравнодушна, но все-таки согласись, что он повел себя тогда как подонок. Пусть он извинился, и тут вроде крыть нечем, и продолжать дуться на него вроде как глупо, но осадок у меня все равно остался. А у тебя?

– А у меня не просто осадок, а большущий зуб, – ответила я зло и вполне искренне. И еще подумала, что бы сказала Элька, если бы узнала, как он повел себя со мной за день до генеральной. Тут мы с Элькой распрощались.

***

А уже через пять минут зазвонил мой мобильник, и это был АМ. Сердце мое запрыгало где-то в животе. Я довольно долго колебалась, не пустить ли его в «игнор», но все-таки ответила.

– Алло, Марго! Я тебя почти не слышу, тут очень шумно.

– А я вас прекрасно слышу, уважаемый АМ. Что вам угодно?

– Марго, мне неудобно говорить, вокруг полно народу… Алло, алло!.. Я понимаю, что ты сейчас обо мне думаешь, но очень прошу тебя, приходи ко мне в гости – сегодня, завтра или когда сможешь.

– …

– Ты меня слышишь? Мне надо с тобой объясниться. Приходи, пожалуйста.

– А вы уже полиэтилен положили, чтобы диван не запачкать? Или мне с собой принести?

Могла ли я помыслить еще несколько дней назад, что осмелюсь сказать АМ подобное? Мне это не приснилось бы даже в страшном сне. АМ тоже, похоже, был ошарашен. Возникла длинная пауза. «Сейчас трубку повесит», – подумала я и, кажется, испугалась.