Андрей Балабуха - Эпициклы [сборник стихов]

О ней судачило село:
Мол, мужику-то — веселo,
В Твери там, аль в Калуге,
Молодку, знай голубит;
Дак разве справный-то мужик
За так от бабы побежит? —
Знать, плешь ему проела,
Такое, значит, дело…
И даже бабья жалость
Лишь больше унижала:
— У, басурман проклятый!
И что ты в нем нашла-то?
…Да знать нашла — раз помнится,
Раз им полна вся горница,
Не выкинуть из сердца,
Не выставить за дверцу…
И вот твердила детям,
Что лучше всех на свете
Был батька, что он сгинул
В военную годину,
Что он погиб иройски,
Сгубивши вражье войско…
Она сама не знала,
Из гордости ли лгала,
От горькой той обиды ли
На жизнь свою разбитую,
Но этой бабьей версии
История поверила,
Поверила слезам ее,
Легенде про Сусанина…

Его судьба — для всех иных урок.
Марк Юний Брут — он был из ближних ближний,
Сын императора, воспитанник, сподвижник,
Но Кодекс Цезаря он пережить не мог.

Ужель ему, давая деньги в рост,
Терять свои проценты годовые? —
Закон к пяти их сводит не впервые,
Но кто ж в законы верует всерьез?

Привык он сорок восемь получать —
Ужель теперь?.. И душу жгла обида…
И тут настали мартовские иды…
Чем хуже нож секиры палача?

Нет Цезаря. Сражен рукой любимца.
Но, кровь смывая, знал Марк Юний Брут:
Его тираноборцем назовут,
А не ростовщиком-отцеубийцей.

Он умирал — и знал, что умирает.
Иссякло сердце. Тяжкий путь свершен.
Влачился долгий миг — уже за краем,
За тем последним, черным рубежом.

Все, чем доселе жил, — стихи, поэмы,
Любовницы, друзья, — все стало немо,
Неявно, зыбко, как вчерашний сон.
Спадался в точку прежний горизонт.

Он слышал птичий грай, он видел черный лес
И вновь свершал единственное дело:
Опять лежал в снегу, до сини белом,

И поднимал «лепаж»; и падал в снег Дантес.
И — эхом выстрела — свое он слышал: «Браво!»
Так умирать, — убив, — не всем дается право.

Давно решить загадку надо:
За что низвергнут Люцифер
Был некогда из горних сфер
В пещеры сумрачные ада?
В чем падший ангел виноват?
И за какое преступленье
Небес владыка в исступленьи
Сослал его навечно в ад?
«Мятежный демон, дух изгнанья…»
Однако — в чем его мятеж?
В каноне, в апокрифах где ж
Рассказ? Пускай упоминанье?
Их не найдешь — ищи сто лет.
И эта казнь — похуже ссылки:
Ведь должен был поступок пылкий
Оставить в людях вечный след.
Да, Бог судил предельно круто —
Мы ж помним, что ни говори,
Все эти марты, октябри,
Любых нечаевых и брутов!
А впрочем, кара по греху:
Грядущих не страшась агоний,
В дар Люцифер принес огонь нам,
Его исхитив наверху.
Он верил: мы согреем руки;
Он верил: мы рассеем тьму;
За это — думалось ему —
Не жаль принять любые муки.
Был Люцифер на тыщи лет
Не тем страшней всего наказан,
Что где-то там, в горах Кавказа,
Стоял прикованный к скале;
Не тем, что ежедневно печень
Ему когтями рвал орел,
А тем, что человек обрел
В его огне Треблинки печи;
А тем, что благородный жар,
Огонь богов неугасимый,
Мы превратили в Хиросиму,
В напалма яростный пожар.
Благими помыслами к аду
Дороги все замощены, —
Урок он вызубрил. Иных
Ему вовек уже не надо.
Он был, поверьте, даже рад,
Узнав, что дерзкую затею
Мы приписали Прометею:
Забвенье выше всех наград.
А если вспомнится иное
(Так, иногда, по вечерам…),
Лишь чуть заметный старый шрам —
Там, против печени, — заноет.

Адам и Ева, яблоко и Змей.
Ей скучно, женщине. Ей хочется заплакать.
А Змей шуршит: «Ну что же?.. Ну, посмей
Зубами впиться в розовую мякоть!

Пусть твой супруг увидит нежный плод
В оправе уст, румяных, как кораллы…
Пусть он отведает — и он тогда поймет,
Чего в раю досель недоставало.

Тебя обнимет он и назовет «жена»…
Опустятся глаза… и задрожат колени…
«О, — скажешь ты, — вот это наслажденье!»
А кто Вас надоумил? Сатана!

Пусть Бог вас убедит теперь, что это грех —
Он в вашем смехе мой услышит смех!»

— Не ешь, не ешь запретный плод,
Вкушать его нельзя!
Ослушника — сам знаешь — ждет
Ужасная стезя.

Но Змею мудрому в ответ
Улыбку шлет Адам:
— Себе хозяин я иль нет?
Давай, веди туда!

Отдам бессмертие за плод,
Умру, когда не съем!
— Но кто плода отведал, тот
Забудет путь в Эдем,

Того навеки проклянут —
Смотри не пожалей!
— Не пожалею, старый плут,
Сойдет и на Земле.

Губами к кожице плода
Приникнуть хоть на миг —
Тогда не жалко, пусть тогда
Коленом пнет старик!

…Адам ногами месит грязь
Проселочных дорог,
Полоской пестрою виясь
Течет и Змей у ног.

— На черта было этот красть?
Плодов там без числа…
— Не знаешь ты, что значит страсть,
И ни добра, ни зла!

— Ишь, затвердил: добро да зло;
А жизни-то ведь нет!
— Зато навеки этот плод
Со мною и во мне.

Пушок, упругость, аромат
И сок, хмельней вина…
За это, братец, даже ад —
Невелика цена.

— А ты романтик, посмотрю, —
С ехидцей молвил Змей, —
Давай, встречай в грязи зарю,
Да мерзни по зиме.

— Хоть и мудрец ты, старый хрыч,
Но мудрость холодна.
По пустякам, давай, не хнычь —
Мыслишка есть одна…

— Цена твоим идеям грош,
Как раз из-за одной…
— Уйми нервическую дрожь
И попусту не ной!

В Эдемский мы вернемся сад…
— И в помыслах не смей!
Старик нам снова даст под зад! —
Потер подхвостье Змей.

— Быть может, даст, а может, нет,
Но без того плода
Теперь не мил мне белый свет, —
Проговорил Адам. —

Проникну в рай любой ценой,
Чтоб вновь припасть к плоду.
Ну как, старик, пойдешь со мной?
И Змей вздохнул: «Пойду…»

Адам со спутником вдвоем
Отправился в поход;
Манил, манил за окоем
Его запретный плод.

Дошел в Эдем он, не дошел —
Поведать не могу.
Но сам я знаю хорошо
Святую жажду губ.

Ее, что завещал Адам,
Несем из рода в род —
Любого не страшась суда,
Вкусить запретный плод.

То не восстанье на запрет —
Нам просто иногда
До боли сердца жизни нет
Без этого плода.

Ко славному Кагору
Как-то знойным летом
Катила косогором
Изящная карета.
Застыли напряжено
На бархатных скамьях
Чета молодоженов,
А против них — монах.
Ах, сельские дороги
Шестнадцатого века —
Железное здоровье
Тут нужно человеку:
Рессор — в помине нету
Иль дутых шин хотя бы…
…Подбросило карету
Очередным ухабом, —
И со всего размаха,
Подкинутый толчком,
Боднул супруг монаха
В округлое брюшко.
Ругаться недостойно
Поблизости от дам.
Монах сказал спокойно:
— Merci beaucoupe, Madame!
Супруга онемела,
А после, наконец,
Промолвила несмело:
— За что, святой отец?
— Хоть я уже не молод,
Жизнь все же дорога,
А был бы я проколот,
Будь у него рога!
Жена взглянула исподволь
На тучного монаха.
— Я к вам приду на исповедь, —
Шепнула не без страха.