Грегуар Шамаю - Теория дрона

Война – это кровопролитная политика, за которую приходится расплачиваться, и иногда очень дорогой ценой. Временная жертва частью сил (отказ от сохранения сил) преследует цель сохранения всех сил навсегда» 242. Именно в этой диалектике предохраняющего риска или сохраняющего разрушения находится место ценности самопожертвования, которое считается героическим, потому что позволяет, отрицая части, поддерживать целое. Потому что «подлинная отвага», отвага цивилизованных людей, как проповедовал Гегель, заключается в чем-то большем, чем простое презрение к смерти, а именно в готовности «защищать государство и… принести себя в жертву» 243.

Но что происходит, когда все это больше не нужно? Когда больше нет необходимости подвергать риску живую силу, чтобы нанести урон противнику? Диалектика самопожертвования сводится к простому императиву самосохранения. Вследствие чего героизм, а вместе с ним и отвага становятся невозможными.

Этот диагноз не оригинален: мы вступили, говорят нам на протяжении последних двадцати лет, в эпоху войны без доблести – «virtueless war» 244или в «постгероическую» эпоху 245. Если они и присутствуют, то разве в виде ностальгии по давно ушедшим временам, как осадок стремительно разлагающейся идеологии. Но в этот момент порядком изношенные старые ценности еще могут восстать против тех, кто вознамерился с ними разделаться. Если надстройки сохраняются, то они все еще могут вызывать смущение и за счет свой инерции замедлить развитие инфраструктуры, которая стремится выбить почву у них из-под ног.

Проблема, очевидно, в том, что с точки зрения традиционных ценностей убить при помощи дрона и оставить на месте врага мокрое место, не рискуя собственной шкурой, кажется запредельной трусостью и бесчестием. Несоответствие технической реальности и кодекса поведения на войне с его остаточной идеологией приводит к серьезным противоречиям, в том числе в рядах вооруженных сил. Конфликт новых видов вооружения и старой гвардии, хотя и порядком поредевшей, но все еще принимающий решения, проявляется в кризисе военного этноса.

Довольно характерный штрих: самая резкая критика дронов исходит не от заправских пацифистов, ее высказывают пилоты ВВС, выступающие за сохранение своих традиционных военных ценностей 246. Сегодня эти утратившие былое значение воздушные рыцари, последние представители военной касты в состоянии упадка, поют под гитару песни, в которых мстят своему механическому сопернику. Группа Dos gringos [20]– «дуэт боевых пилотов, возрождающих традиционный жанр пилотской песни» – сочинила этот гимн:

Они сбили Предейта,

Как по мне – одним меньше к чертям.

Они сбили Предейта

и сразу пролили мне на сердце бальзам.

…

Они сбили Предейта,

На душе у пилота печалька.

Он разгрохал машину-каталку

И, должно быть, бесился в бессилье.

Ах, малышку-тюленя так жалко 247.

Несмотря на свою браваду, пилоты проиграли. Top Gun погиб, а лейтенант Мэверик, уже ощущавший себя в кресле, которое вот-вот катапультируют, в итоге растворится в воздухе. На смену ему придет другой персонаж, идеализировать которого куда сложнее.

Для беспилотного самолета в английском языке есть непереводимое выражение «unmanned aerial vehicle» [21]. Опасность заключается именно в том, чтобы стать «unmanned» во всех смыслах этого слова, буквально – «расчеловеченным», но также деверилизованным, то есть кастрированным. Именно по этой причине офицеры ВВС так сопротивлялись массовому использованию дронов, что, разумеется, грозило им потерей рабочих мест, их профессиональной квалификации, но также – на куда более глубинном уровне – их мужской чести, в значительной степени связанной с риском 248.

Однако мы обязаны напомнить тем, кто поет лебединую песню воинского героизма, что он дышал на ладан задолго до того, как это со всей очевидностью показали дроны. Вальтер Беньямин уже давно иронизировал над смехотворной и непоследовательной глорификацией «героизма» империалистической войны реакционными мыслителями: «Авторы ни словом не обмолвились о том, что массовые сражения с использованием тяжелой артиллерии и авиации, сражения, в которых они видят наивысшую форму проявления бытия, совершенно дискредитируют те хилые героические идеи, которые еще смогли уцелеть после Первой мировой войны» 249. Поэтому, когда Лютвак называет «постгероической» ту разновидность современной войны, в которой не требуется подвергать риску ни одного солдата регулярной армии в ходе внешних интервенций, мы вправе спросить себя: прежде чем возвещать о конце героической эпохи, жили ли мы в ней когда-либо на самом деле? Как бы то ни было, сильно потускневший идеал героического жертвоприношения сегодня отрицается настолько открыто, что его необходимо срочно исключить из числа официальных ценностей. От него необходимо избавиться и заменить другими представлениями о военной доблести.

Если дрон проявляет доблесть, то именно потому, что позволяет избежать потерь в своих рядах. Этот довод недавно был в общем виде изложен в одном британском докладе: поскольку «беспилотный летательный аппарат позволяет избегать возможных потерь среди экипажей, он морально обоснован самим этим фактом» 250. Достаточно сравнить это утверждение о доблестных дронах, избавляющих своих операторов от всякого риска смерти в классическом понимании, с традиционным, согласно которому военная доблесть состоит в чем-то прямо противоположном, чтобы понять масштаб происходящей революции в области ценностей.

В заботе о сохранении собственных сил и стремлении избежать бессмысленных потерь, разумеется, нет ничего нового и специфического. «Презрение к смерти» в классическом военном этосе совершенно не предполагает отказа от усилий по сохранению собственной жизни. Специфичность данного случая в том, что сохранение жизни собственных солдат преподносится государством как практически абсолютный императив, который в крайнем случае исключает всякое самопожертвование. Плохая армия подвергает риску жизни своих солдат, хорошая сохраняет их всеми доступными средствами. Стремление подвергать риску подлежит осуждению, ценится возможность убивать, не подвергаясь опасности. Умереть за Родину – это было прекрасно, но еще прекраснее убивать за нее, тем более что теперь она избавляет нас от необходимости платить за это высокую цену.

На наших глазах происходит осознанный переход от одной официальной этики к другой, от этики самопожертвования и отваги к этике самосохранения и более-менее открыто признаваемой трусости. В этом великом процессе переоценки ценностей отныне следует попрать все, чему мы когда-то поклонялись, и превозносить то, к чему раньше относились с презрением. То, что раньше называлось трусостью, становится храбростью, то, что называлось убийством, становится сражением, а дух самопожертвования, обрекавший врага на верную смерть, вызывает лишь отвращение. Низость возводится в ранг величия. В этом смысле мы наблюдаем не столько за зрелищем «войны без доблести», сколько за огромной работой по переоценке воинских ценностей.