Константин Плужников - Забытые страницы русского романса

Это развернутое вокальное произведение очень характерно для стиля Метнера: патетическая вокальная партия, включающая выразительнейшие вокализации, и напряженная ритмическая пульсация аккомпанемента создают образ стойкости и постоянного стремления к свободе.

Работая над ним, композитор имел в виду какой-то весьма мощный и развитой голос (диапазон ре — до 2), обладающий прекрасным дыханием. Уже самая первая фраза, начинающаяся с соль 2на piano, требует серьезной работы, прежде чем прозвучит свободно и певуче. Подчеркиваю: в романсе необходимо пение и еще раз пение. Как идеальный инструмент, голос должен звучать в вокализациях (тт. 17—22,51—52), особенно в последней, являющейся по сути дополнительным разделом (тт. 59—71).

Эффектно написана фортепианная партия. Поддерживая, усиливая экспрессию голоса, она, вместе с тем, ведет свою драматическую линию: на фоне непрерывных фигураций контрапунктом к голосу у фортепиано проходят темы-кличи, патетические подъемы и спады аккордовых «гроздьев».

Сказанного выше явно недостаточно для работы над этим романсом, обратиться к которому может только зрелый певец, прежде всего из-за чисто вокальных трудностей.

Резко отрицательно о пушкинских романсах Метнера писал в 1922 году Асафьев. В статье «Стихотворения в современной русской музыке. 1. Романсы Метнера на стихотворения Пушкина („Орфей“)» он утверждал, в частности, что в «Арионе» «пушкинский стих обезличен метнеровскими интонациями», что Метнер лишен «дара наивной и вдохновенной непосредственности» и потому утверждает себя «в плане интеллектуальном». Субъективным пристрастием продиктованы, как мне кажется, следующие слова критика: «От приближения Метнера к Пушкину замыкания тока не произошло и свет не вспыхнул. Кого радуют отдельные удачно сфразированные и немногие эмоционально-выразительные моменты или легко разлагаемые и слагаемые схемы, те могут оставаться с Метнером и подражать ему, но только пусть не трогают Пушкина».

Но можно ли так ставить вопрос? На стихи Пушкина, начиная от его современников, сочинялись романсы самого разного достоинства. Среди них есть весьма слабые, принадлежащие перу дилетантов и даже профессионалов (Рубинштейна, Кюи, самого Асафьева и т. д.). В эпоху же Метнера острой была проблема, как писать на стихи Пушкина? Сохранять стиль и язык предшествующей эпохи или искать новое — главное, свое — выражение мыслей, образов поэта? И обвинение в интеллектуализме прочитывается в наше время как самая высокая похвала, в то время как обвинение в формализме нам кажется совершенно неубедительным и формальным.

Следующие пушкинские романсы были опубликованы в 1926 году в соч. 45 «Четыре стихотворения Пушкина и Тютчева»: № 1 «Элегия», № 2 «Телега жизни» — на стихи Пушкина и № 3 «Песнь ночи», № 4 «Наш век» — на стихи Тютчева. О тютчевских романсах соч. 45 как проблемных произведениях еще будет сказано впереди. Но и в пушкинских романсах ставятся вечные вопросы бытия. О смерти, забвении говорится в первом стихотворении:

Во втором — о ступенях жизни человека: утром мчится он вперед, не зная страха, в полдень у него «нет уж той отваги», ввечеру жизни он смирился с неизбежным, и вот уже недолго ехать до ночлега. Мне кажется, что эти романсы в какой-то степени отражают растерянность композитора, столкнувшегося за рубежом с совершенно особой атмосферой искусства. И тогда в дополнение к этим стихам отбираются тютчевские, в которых далее развивается тема ночи и рассказывается о том, что «дух растлился в наши дни». В той силе, с которой выражено чувство отчаяния в романсах на эти стихи, уже заключено мощное протестующее начало, отсутствующее в пушкинских романсах, поэтому я бы рекомендовал исполнителям из этой тетради петь только «Песнь ночи» и «Наш век».

Последний прижизненный сборник романсов Метнера опубликован в 1931 году в Лейпциге издательством Циммермана под названием «Семь песен на стихотворения Пушкина», соч. 52: № 1 «Окно», № 2 «Ворон», № 3 «Элегия», № 4 «Приметы», № 5 «Испанский романс», № 6 «Серенада», № 7 «Узник». Для всех них (за исключением № 2) характерна причудливая изломанность вокальной партии (альтерациями, ритмическими «сбоями», распевами слогов и т. п.) и соответственно перегруженность фортепианной партии (технически, аппликатурно, ритмически, по балансу звучания с вокальной строчкой).

Трудны исполнительски № 1 и 4, посвященные первой исполнительнице многих романсов Метнера в Англии Т. Макушиной, но самыми сложными являются испанские романсы этого сборника: № 5 — «Испанский романс» («Пред испанкой благородной») и № 6 — «Серенада» («Я здесь, Инезилья»), посвященный Нине Кошиц, также исполнявшей романсы Метнера за рубежом. Написаны они виртуозно: изысканная мелодика, прихотливый ритм, разнообразная фактура фортепианной партии. Отмечу в «Серенаде» вольности, допущенные Метнером: он дополнил стихотворный текст многочисленными вставками, причем это не только растягивание слогов на много тактов, но и фразы на придуманных им повторах слога «ла». Не обошлось и без обширного заключительного эпизода, построенного на вокализации. Оба романса — для мастера, который сумеет преодолеть их трудности. Во многих отношениях интересными для исполнителей являются два романса из соч. 52 — «Элегия» и «Узник».

Соч. 52, № 3 «Элегия».

Написано это стихотворение в 1830 году, тогда же были сочинены такие шедевры, как «Поэту», «Мадонна», «Для берегов отчизны дальной», «Заклинание». Они разные, но в каждом столько страсти, нежности и глубины мысли! Так и в элегии «Безумных лет угасшее веселье» трагедийное прозрение приводит не к безмерному отчаянию, а к полному лиризма, веры и упоения признанию: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать, и ведаю, мне будут наслажденья меж горестей, забот и треволнения: порой опять гармонией упьюсь...».

Не случайно Метнер посвятил этот романс своему брату Эмилию Карловичу, с которым виделся в эти годы нечасто, но в письмах продолжал делиться самым сокровенным. В одном из писем 1929 года, когда как раз шла работа над завершением соч. 52, Эмилий Карлович прислал брату стихотворение Ницше (выяснить, какое именно, не представляется возможным), и вот как откликнулся на него Николай Карлович: «Еще большое спасибо за стихотворение Ницше. Оно потрясающе гениально. По-моему, это лучшее из его стихотворений. Форма не уступает Гёте, и при том оно невероятно характерно для Ницше. Но неужели можно жить с таким настроением! Вот почему я особенно люблю Пушкина и Гёте, что при всей их гениальности и духовности они всегда оправдывают жизнь...» (30. VI 1929).