Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Он знал, что сейчас дед смотрит на него, и дикая, пьяная радость поднималась в груди, будто он воскрешал своего Бобра, будто ждал: вот зарубит еще десяток-другой, и дед воскреснет, спустится к нему «оттуда» и поскачет рядом! Молчаливый, сутулый, большой, как каменный идол на громадном коне...

Когда впереди показался лагерь, Дмитрий уже втянулся в ритм и азарт боя. Хладнокровно отмечал встающее перед глазами: «Быстро устроились. Уже костры, шатры... Где шатры, там должны быть раненые и пленные. Да нет, пленные, пожалуй, еще нет... Велик слишком лагерь... не по зубам. Где тут пленных искать? Как найдешь? Сейчас их еще порознь держат... Завтра разберут, кого куда, а сейчас рано...» — Дмитрий сам себе удивлялся, столь далекие от боя мысли успевали проскакивать. «Кейстута бы поискать! Черта его в таком хаосе разыщешь... Да жив ли?»

Лагерь стоял на возвышении, на месте вчерашнего литовского лагеря, и было хорошо видно, как забегали там, словно тараканы, испуганные людишки. Но обезумевшая лавина уже нависала, накатывалась и, наконец, обрушилась и на костры, и на шатры, и на бестолково суетящихся людей.

Дмитрий успел только кинуть вправо и влево:

— Ко мне ближе! Плотней! Бить по центру, к самому большому шатру! Полк сомкнулся, и это получилось тоже как-то лихо, легко, походя. Дмитрий крикнул всем, кто рядом:

— Кейстута смотрите! Кричите! Пленных взять пару, видом поважней, больше не надо!

Полк клином, как лодка воду разбрызгивая перед собой мечущихся немцев, пошел на шатры. Там кое-кто успел повскакать на коней, схватить оружие. Шатры были полусобраны, целых стояло три: большой, роскошный, и два поменьше, тоже очень богатые. Смяв и порубив выскочивших навстречу два десятка всадников, литвины окружили шатры. В них полетели выхваченные из костров головешки. Покровы вспыхнули, наружу начали выскакивать какие-то без доспехов, их стукали по темечку вязали, кидали на коней.

Во все глотки орали по-литовски:

— Кестутис, сюда!!! Кестутис, отзовись!!!

Но вокруг стоял такой гвалт, что расслышать было ничего невозможно. Дмитрий остановился и повернул коня. Почти стемнело. Он огляделся. Долго, двадцать лет не доводилось ему потом видеть столь жуткую картину. От горизонта до горизонта серая мгла копошилась перед ним как саранча, изрыгая стоны, вопли, дикое ржание, рев.

И он испугался. Испугался этой огромности. Что его полк? Какая-то жалкая тысяча... Сейчас эта саранча просто разбавит, растворит их в себе — и все!

— Уходим! — Дмитрий поднял руку. — Трубач, сигнал! Плотней держитесь! Как можно плотней! — он помнил, как его оттерли от деда на Турье. — Оторвешься — затопчут со страха к чертовой матери! Вперед!

Запела труба. Это, кажется, еще прибавило суеты вокруг, а полк пошел назад, срубая и стаптывая все на своем пути.

Через полчаса они вырвались из этого ада и легким галопом пошли на восток под озабоченные выкрики сотников:

— Шестая сотня! Ко мне плотней!

— Девятая сотня, сюда!

— Не отставать! У кого конь попорчен, дайте знать!

— Кто с пленными, вперед, к князю!

Когда полк вернулся к своему благословенному лесу и благополучно соединился с арбалетчиками, на землю пала холодная, безлунная ночь. Крупные звезды оттенили, усугубили тьму, и полк перешел сперва на рысь, потом на шаг. Сотники продолжали покрикивать:

— Пленных к князю!

И тут возникла заминка, так что пришлось даже остановиться. Один из воинов подвез к Дмитрию пленника с крепко связанными (чуть ли не запеленутыми веревкой, на всю длину ее, сколько хватило) руками и ногами, который извивался и крутился, не переставая, пытаясь все что-то показать или сказать. Одежды на нем было, вернее, угадывалось, потому что тьма встала — глаз коли! — одна рубаха.

Дмитрий взглянул, как вертится пленный, спросил:

— Чего он крутится, а молчит? Тукни его, чтоб успокоился.

— Не молчит он, князь. Лается по-русски, аж в ушах звенит. И в бога, и в божью матерь и по-иному всяко, где только научился, а остальное непонятно, то ли по-немецки, то ли по-литовски, я сам по-литовски не разумею. Пришлось от греха рот заткнуть.

— Да ты что! Может, он уже кончается. Ототкни.

— А ты погони не боишься?

— А что, так громко?!

— Хочешь — послушай... Только как бы немцы...

— Ну-ка, ну-ка! Немцам теперь не до нас. Ототкни.

— ...вашу в бога, душу и Криста мать!!! Распронае... ваши бл...е дырявые башки!!! Чтоб у вас у всех х... на лбах повырастали!!! Чтобы... — Тут воин аккуратно, ткнув пленника кулаком в брюхо так, что у того перехватило дыхание и автоматически отворился рот, воткнул кляп на место и спросил:

— Ну как? Хватит или еще? Только он другого ничего не говорит.

— А что ж он ругается по-русски, а говорит по-литовски?

— По-литовски разве? А я думал, он немец.

— Наверно, не немец. Ну-ка дай, я сам. — И Дмитрий обращается к пленнику по-литовски: — Эй, перестань лаяться, тебе от этого лучше не будет. Скажи лучше, кто ты, тогда и поговорим. А?

Пленник немного успокаивается.

— Ототкни.

Воин выдергивает кляп.

— Бл...! Да вы меня не узнаете, что ли?! Ты на меня, е...й в рот сопляк, посмотри!

Дмитрий пригибается к седлу: «Господи, твоя воля! Никак, Кейстут!»

— Цыц! Полк, стой!

— Стой... стой... стой... — приказ шелестом ушел в темноту.

— Что там еще? Что случилось? Кого потеряли? — Воины соскакивали на землю, разминали ноги, чистили сабли, оглаживали, осматривали коней.

— Не потеряли, а нашли. Говорят, Кейстута отбили.

— Да ну, бред!

— Вот те и бред! Вроде правда...

— Да ты что?! Нас тогда Олгерд в ж... расцелует! Это уж, сказка — не сказка, а расскажи — никто не поверит.

— То-то и оно...

— Ну, если бы так — дай Бог!

— Дай Бог!

Дмитрий, все пригибаясь и вытягивая шею, смотрел, как распеленывают пленника, который никак не мог успокоиться и время от времени взрывался очередной порцией матерщины.

«Ишь, как его забирает... Нет бы радоваться...»

Когда его распеленали и несомненно теперь уже узнали, умолкли почтительно, Кейстут перестал ругаться, тем более что поза его была нехороша: на холке чужого коня, боком, по бабьи, и без штанов. В юнце концов когда воины отступили, он спрыгнул на землю и гордо выпрямился: отставил ногу, руку в бок. Хорошо, была темень, только рубашка белела, а то бы волынцы с седел попадали от его важной позы...

И вот ведь суки, эти князья! Когда они в плену или вообще в беде какой, от кого-то становятся зависимы, — милейшие ведь люди! Душевные, умные, понимающие. Готовы на жертвы, компромиссы, на героизм даже, чтобы не потерять (или возвратить) свое княжеское достоинство!

И как только возвращают им (подданные чаще всего. А кто ж еще?!) это их княжеское достоинство, в такую позу становятся, превращаются немедленно в такую мразь — пером не описать! Все их княжеская сущность в этом! Так уж они устроены! Так воспитаны со времен Олеговых: считают — мне положено! Кем положено?! Когда положено?! Что?!