Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Толпа взревела так громко и радостно, что Любарт умолк и распахнул глаза. И люди мгновенно поняли, что крик этот нехорош, неуместен, и умолкли мгновенно, вдруг, но «той» тишины уже не наступило. Напряжение спало, над толпой повис тихий шелест.

— ...пока отец или Великий князь Олгерд не призовут его на более важное место, для более важных дел.

— Важные дела и отсюда можно делать, — внятно проговорил кто-то в первых рядах.

— Точно... да... верно!.. верно... — подхватили, загалдели вокруг.

— А теперь!.. — еще возвысил голос Любарт, — отдадим дань скорби храброму воину Борису по законам предков!

Верстах в пяти от Бобровки, в излучине Стохода, в густейшей чаще скрывался довольно высокий холм с крутыми склонами. На вершине его с незапамятных времен располагалось языческое капище — огороженное частоколом чистое место с жертвенным камнем в центре, с девятью огромными дубовыми столбами вокруг камня, потрескавшимися и потемневшими от времени (кто знает, сколько они тут стояли?), обтесанными топором достаточно искусно, чтобы не только угадывать в них какой-то образ, но и отличать друг от друга.

Прямо против ворот капища, чуть ниже по склону возвышался «погребальный камень», сложенный из многих камней, но так искусно, что смотрелся как целый. Он был примерно по грудь человеку среднего роста, с плоской вершиной, на которую ставили гроб или клали завернутое в плащ тело.

Сейчас камень с трех сторон окружали высокие поленницы из березовых дров, обильно намазанные пахучей сосновой смолой, а понизу дегтем.

Любарт, Дмитрий, отец Ипат, Вингольд, Станислав, Михаил, остальные сотники, Гаврюха с отроками, сменяя друг друга, занесли колоду на холм и поставили на камень. Матвей, несший за гробом доспех воеводы, раскинул по крышке плащ и положил доспех, точно как на столе в доме. Отроки быстро заложили поленьями свободную сторону камня.

Распоряжался здесь Порат, старый-престарый подручник воеводы, когда-то давно, как слышал Дмитрий от старух, учивший Бобра воевать, а потом, уже в почтенные годы покалеченный в бою (правая нога у него не гнулась), отошедший от ратных дел и занявшийся ревностно религией предков, не давший угаснуть в Бобровке, на три четверти крещеной, языческим верованиям, обрядам, обычаям.

Увидев здесь монаха, несущего гроб, Порат засверкал глазами, начал негодующе оглядываться, но Дмитрий поймал его взгляд, приложил ладонь к губам, потом к сердцу, и старик потупился, промолчал.

...Вообще эти похороны послужили в Бобровке поводом к ожесточенной религиозной распре. Немногочисленные язычники, в основном литвины, не пожелали допустить до Боброва гроба христиан, христиане же, в лице отца Василия и двух его дьяконов не могли безучастно смотреть на «поганые игрища» и подступали к княгине с упреками и угрозами пожаловаться архиепископу.

Любаня отговаривалась как умела. Что она могла поделать? Ведь все-таки дед-то — не христианин. У Любы голова пошла кругом от неожиданно свалившейся заботы. Между тем Порат уже успел встретить отца Михаила где-то на дороге и высказать все, что он думает о нем и его религии, то есть получился настоящий скандал, который Пората вполне устраивал. И тут то ли сам отец Михаил догадался, то ли монах ему посоветовал — этого Люба так и не узнала, — но христиане мудро разрешили конфликт, не дав поторжествовать ревностному охранителю деревянных богов. Священник собрал свой причт и уехал отпевать по селам удела убиенных в последней битве христиан. А Люба облегченно вздохнула.

Когда отроки сложили поленницу, упала тишина. Порат поднял руку к небу, и тут же гулко девять раз бухнул барабан.

— Огня! — властно и грозно крикнул Порат. Ему подали факел, зажженный на жертвенном камне.

— Тебе, грозный Перун, мое слово! И мой Огонь! Прими в дружину свою славного воина Бориса! Он чтил тебя и твои законы! Он храбро сражался здесь, на земле! И он будет славным помощником тебе там, куда ты призвал его! Прими! — И Порат опустил факел к основанию поленницы.

Затрещали деготь и смола. Язычки пламени побежали по дровам вправо, влево, вверх... Стоявшие в провожавшей толпе язычники пали на колени. Увидев это, опустились на колени и все остальные, начали креститься. Загрохотал барабан. Пламя взметнулось сильно, дружно.

— Прими воина своего! — прогремел еще раз Порат, швырнул факел в костер н последним упал на колени, продолжая смотреть в небо и тянуть вверх руки.

— Прими! — эхом отозвалась толпа.

Огонь разгорался быстро. Через пару минут он заслонил гроб и белым столбом с ревом устремился в черное небо.

Дмитрий с трудом оторвал взгляд от костра, оглянулся. Рядом стоял монах, мелко крестился, шептал молитву, а слезы ручьями катились у него из глаз и падали крупными каплями то с кончика носа, то с усов.

— Что же делать будем, отец Ипат? — Дмитрий держал в руках только что принесенную Поратом глиняную урну с тем, что осталось отдела.

— Что, Мить?

— Порат велел развеять пепел по ветру над рекой утром сорокового дня...

— Ну и?..

— А дед просил положить его рядом с матерью моей...

— Дак ведь она же христианка! Как же я нехрещенного на христианское кладбище?! Ты что?!

— Вот и я о том же... Как же быть? Он так хотел с дочерью рядом... Может, как-нибудь... А?

— О Господи! Воля твоя! — Монах сидит всклокоченный, с опухшим от слез и вина лицом. Вчера на поминках он напился с горя так, что упал, и Гаврюха с Алешкой отнесли его в светелку как куль с мукой. Сейчас он опохмелился, но еще не совсем отошел, вздыхал тяжко, чесал то бороду, то затылок.

— Он мне наказал... давно еще... если что, к тебе обратиться. Говорил, что ты придумаешь что-нибудь, найдешься...

— О Боже мой! Боже мой! Чего тут можно найти, кроме как грех взять на душу свою, великий грех, который не отмолишь! Ты думаешь, он этого не понимал? Упрямая голова! Надеялся, что долго еще проживет. Да на меня! Сколько раз ему говорил — крестись! А он только губами дергал — успеется... Вот и дождался!

— Так что?

— Что, что! Видно, до конца придется из-за семейства вашего душу губить! Гришка!

В светелку влетает Гришка.

— Квасу! Рассолу огурешного! Огурцов! Капусты! Чан воды на огонь поставь! Мыться буду. Да! Молока кислого из погреба принеси, самого давнишнего!

— Понял!

— Давай живо!

Гришка исчезает.

— Чего надумал-то? — Дмитрий не понимает, смотрит виновато. — Чего, чего... Придется окрестить...

— Кого?!!

— Кого, кого... Его! — Монах кивает на урну, и у Дмитрия отвисает челюсть.

— Может и нельзя так, да что там! — конечно, нельзя, грех великий. Но некрещеного к христианам — еще страшней. Такого Господь не простит! А это... — авось отмолю! Ведь знал же он, что Бобер его почитал...