Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— А не отмолишь?

— Семь бед — один ответ! Бог милостив! Иисус говорил: тот больше праведник, кто согрешил, да покаялся, чем тот, кто не грешил. А мне только каяться и остается. Грехов на мне — на три ада хватит!

Потом, после, Дмитрий не мог надивиться столь странному деянию. Только под воздействием горя и хмеля могла взбрести в голову такая идея, и только такому авантюристу и грешнику, как отец Ипат. Но как Дмитрий сам-то согласился на такое?!

В эту ночь они тайно отнесли урну в часовню, и монах (самочинно в отсутствие священника и его помощников «позаимствовав» в церкви святой воды) окрестил прах Бобра по тем правилам православного и католического крещения, какие он еще помнил, отпел его, а на следующую ночь с помощью Гаврюхи и Алешки похоронил рядом с дочерью. Тайну, кроме них четверых, знали только Люба и Юли.

Живешь-живешь, и вроде все по справедливости, по правде, и вроде все под Богом ходим, а чем дальше в жизнь, тем больше дряни виснет не плечах. Оглянись на себя каждый перед совестью своей, а главное — пред Господом! Открой душу свою до конца! Сколько же гадости выплывет! Ой, сколько!

И ведь все они, знавшие тайну и собравшиеся в часовне после похорон помолиться об упокоении души раба Божьего Бориса, молили Господа не о нем... вернее, не только о нем. Потрясенные и напуганные содеянным, они оглянулись на себя.

Затянули в себя, задумались.

Только Гаврюхе не в чем было особенно каяться. Но он считал гибель Бобра ужасной несправедливостью, упрекал в этом Бога и, понимая, что Бога упрекать — грех, сокрушался и каялся, и просил этого Бога простить и укрепить, и наставить его.

Алешка негодовал. Почему Бог отобрал жизнь у такого человека, а не у кого-то менее достойного, хотя бы у него, Алешки, погрязшего в зависти и злобе. Зависть и злобу он обнаружил в себе по отношению к Юли спустя год примерно после своей женитьбы, и со временем они все росли, расползались в его душе и уже почти вытеснили оттуда все остальные чувства к ней — восхищение, любовь, уважение... Только сильнейшая, дикая страсть все еще сопротивлялась им, не желала уходить и схватывала по-прежнему Алешкино сердце корявыми когтистыми лапами, но и она вздымалась и бунтовала все реже, чувствуя равнодушие Юли. Злоба росла, потому что она не скрывала этого своего равнодушия, а главное — не давала ему детей. «Но ведь обо всем этом князь предупреждал же тебя! А ты все равно полез! Так что ж теперь?! Кто тебе виноват?! О, Господи! Почему ты не взял меня вместо Бобра, как много доброго ты бы сделал этим!»

Юли молилась о неведении. «За что, Боже, ты наказал его? Чем он прогневил тебя? Если только своим язычеством? Но ведь он верил в тебя, любил тебя! Что ж тогда говорить обо мне? Но молю тебя, Боже, не дай Любе узнать! Ты сделаешь ее несчастной, а у меня отнимешь последнее! Не дай ей узнать! Или забери меня к себе, как Бобра!»

Люба молилась о справедливости. «Почему, Господи, ты только отнимаешь у мужа моего? Он потерял самого главного в своей жизни человека, опору свою. Но за славный подвиг еще и в немилость попал. Неужели впрямь рыцари-крестоносцы находятся под покровительством твоим? Неужели не видишь ты, сколько зла несут они людям, прикрываясь именем твоим?! А я? Неужели, наградив таким мужем, заставишь меня расплачиваться за это? Моей бедностью, его невзгодами, унижением княжеского имени, моего и его, — и всю жизнь?»

Дмитрий тоже молился о справедливости, но с удивлением. «За что, Боже?! Ведь самый большой грех мой пред тобою — обман этой несчастной девочки. Но ведь так сложилось до нее! И если я брошу Юли, тогда она станет несчастной! А какой мерой измерить ее несчастья, как сравнить между собой несчастья этих женщин?! А ведь сейчас счастливы обе, и разве это плохо, Господи? Но может, не за это посылаешь ты мне испытания свои, а за гордыню мою? За то, что считаю себя умнее и способнее других? Да, я так считаю... Но ведь без этого не свершишь достойных дел! Или я не прав? Тогда вразуми меня, Господи!»

Главный же грешник, монах, отчаявшийся и совершенно уверившийся в том, что гореть ему в аду синим пламенем, о себе и не думал. Он молился о Дмитрии, просил Бога помогать ему, не оставить милостью своею, а за все грехи, которые совершил или еще совершит Дмитрий, наказывать его, Ипатия. Он готов все взять на себя, потому что теперь уж все равно... Ему все равно! А вот Дмитрия — жалко!

Жизнь в Бобровке притихла в беспокойном ожидании: что Олгерд? Но Олгерд — ничего. Ни кары, ни похвалы. Молчание. Война кончилась ничем, вернее — не кончилась. Никаких переговоров не затеялось, то есть выходило, что на следующую зиму или на лето, но надо опять ждать нападения.

Что с Кейстутом, жив ли он? Где Кориат, может, уже в Ордене (он не показывался и не давал о себе знать), что предпримет Олгерд? Опять Олгерд!

Тишина. Даже Любарт — как уехал в Вильну, так и все.

Поляки, правда, сидели смирно. Границы надежно охранялись. Во Владимире распоряжался главный Любартов тиун Свидригайло. Люди работали: пахали, сеяли, шили, ковали, тачали, охотились — все тихо и мирно, как в лучшие времена. Но во всем, во всех чувствовалось напряженное ожидание: что там?! Как там?! И — когда?

Так прошло лето. В Бобровке, как и во всем Любартовом княжестве вырастили и собрали добрый урожай. Дмитрий начал понемногу менять порядки в уделе. Если раньше в мирное время пахари, ремесленники, да вообще все население, исключая чисто военных, только военными делами занимавшихся, которых было около сотни, подчинялись через двух-трех главных тиунов непосредственно Бобру, а военные всегда подчинялись Бобру без всяких тиунов, то теперь Дмитрий решил весь уклад перевести на военный лад.

Все, кто воевал в сотне Вингольда, например, подчинились ему и на мирное время во всех житейских делах. И так во всех сотнях. Те же, кто в походы не ходил, пахари и ремесленники, были прикреплены к той или иной сотне, как это оказалось удобней территориально.

Сотники сначала взвыли, потому как все без исключения были люди сугубо военные, хозяйственных дел терпеть не могли, а стало быть, в них и не разбирались. Но когда сначала Вингольд а за ним быстренько и все остальные, нашли себе толковых тиунов — «завхозов», недовольство пропало. Сотники моментально почувствовали, насколько возросла их власть, и стали этим пользоваться, благословляя молодую глупость князя. Много позже они поняли, что Дмитрий, дав им больше прав, сузил круг ответственных и сам нисколько не проиграл. Проиграли, как всегда простые смертные, но кому из бояр это было интересно...

Только этим Дмитрий не ограничился. Самых нужных в хозяйстве, в основном для обеспечения дружины и подготовки походов, ремесленников он вообще освободил от воинской повинности: кузнецов, плотников, оружейников. А искусных мастеров выискивал по всему уделу и переселял без разговоров в Бобровку, к себе под крыло. Эти ремесленники всегда, и в военное время, и в мирное, подчинялись только ему.