Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— К Господу взоры обрати, вояка! Впрочем, хватит трепаться, это приказ.

— Ты только одно и знаешь — приказ, приказ... — ворчит монах, а про себя думает: «Бережешь старого дурака, сынок! Бережешь, награди тя Бог! Значит, и деда помнишь! Как тут не погордиться, не порадоваться!»

На глаза ему набегает пелена, он прикрывается кружкой, делает вид, что пьет. Но Дмитрий еще не оставляет его:

— Не всегда ты приказы выполняешь. Юозас, последи и, если он забудет, помоги.

— Исполню, князь.

— Обложили!.. — рычит монах, ожидая новых взрывов хохота, но шум неожиданно стихает, все как-то разом вспоминают, что много веселья перед боем — плохая примета, да и Дмитрий ждет тишины.

— Теперь основной строй! Как только арбалетчики просочатся за прикрытие и освободят дорогу, сразу вперед! Постаратья догнать прикрытие, подпереть его сзади! Нельзя дать татарам разогнаться, развернуться. Только смотрите, арбалетчиков не сомните!

— Мы-то двинем, а соседи? — перебивает Вннгольд.

— Обговорено. Но у них впереди будет стоять легкая конница. Олгерд хочет ее использовать как заслон. Это нам крепко на руку. Она инструктирована жестко: срочно вперед и в сабли! Так что тут все должно быть нормально. Больше того, ты, Антон, все время назад посматривай, они на вас смотреть, ждать, остерегаться не будут, попрут и...

— Понял, князь.

— Ну а уж если соседи отставать начнут... Константин, подразвернешь фланг, не мне тебя учить. Только отследить четко надо!

— Отследим.

— Теперь фланг. Миколай, не спешить. Ждать! Станислава не слушай, помни, ты старший. Он дергаться начнет — давай! вперед! мы их! — не слушай. Ваше время наступит только тогда, когда нас оттеснят дальше «чесноков». Тогда вы ударите татарам во фланг. Все!

— Все?!!

— Все.

— А если вы их оттесните за «чесноки»? Если они побегут? Мы что ж?

— А-а... ты вон о чем... — усмехается Дмитрий. Любарт усмехается, за столом веселый шорох.

— ...ну тогда, — Дмитрий как будто только сейчас, по ходу, придумывает, — тогда в обход «чесноков», слева, на самой большой скорости. Попытаться сбоку заехать, ударить во фланг! Хорошо бы не гнаться за ними, а к реке прижать, именно с фланга. Понимаешь?

— Сделаем, князь! — уверенно улыбается Миколай.

— Ишь ты, шустрый какой!

— А чего ж!

— До того их еще погнать надо.

— Погоните! Я даже не сомневаюсь.

Полковники зашумели, посмеиваются, настроение за столом все лучше.

— Твоими бы устами!.. — Дмитрий поднимает голову. — У меня все. Вопросы есть?

— Да нету, вроде... — пожимает плечами Вингольд, — только давайте пожрем малость, а то отец Ипат так смачно угощается, я сейчас слюной изойду.

Все хватаются за кружки. Встает Любарт:

— Ну! За удачу!

— За удачу! За удачу! С Богом! — встают остальные, чокаются.

— А вам фто мефает?! — вдруг прорывается отец Ипат.

Утро 4 сентября 1362 года на Синей Воде встало теплым, ясным и тихим-тихим. Никогда, ни одна битва у Дмитрия, ни раньше, ни после этой, не начиналась в такое прекрасное утро.

Оно было каким-то прозрачным. И видно, и слышно было бесконечно далеко: даже дымы от почти затухших костров, поднимаясь тонкими струйками прямо вверх, ничего не закрывали от глаз, даже близкие звуки — фырканье коней, шаги стражников и отчетливый храп у ближнего костра, не мешали слышать, как где-то далеко-далеко (у татар) одиноко лаяла собака, и ей тут же хором откликнулись с десяток, а потом все вдруг смолкло, а потом конь заржал, а потом кто-то заголосил тоненько (мулла?).

Рано еще было, очень рано. Оба лагеря спали. Потому и слышно так... и звонко, и прозрачно...

«Ну вот. Мечтал татар бить? Как-то само собой все к тому и подъехало, и сбылось. Бей! Только штаны не потеряй».

Дмитрий присел, подпрыгнул, помахал руками, приказал воды. Повернулся на восток, где посветлело небо, перекрестился, склонил голову и замер.

«Боже Великий! Ты ведешь меня дорогой моей. Ты помогаешь мне во всех делах моих. Ты дал мне разум и силы, чтобы свершать дела эти успешно. Значит, дела мои угодны тебе?! Ты помог мне в стремлении моем — схватиться с татарами. Помоги мне и одолеть их! Помоги наказать их! За все зло, причиненное ими верным рабам твоим, за все муки, принятые от них христианами, за поруганные церкви и иконы, за все! Помоги, Боже!!!»

Отрок с кувшином замер, боясь пошевелиться. Все в окружении Дмитрия знали, как он молится, и что бывает, если ему в такой момент помешать.

Долго князь оставался неподвижен. В этой неподвижности он, уже окончив молитву, пытался проникнуться значимостью происходящего. Не осмыслить, а проникнуться. Ибо умом-то он хорошо понимал, что надвинулось событие из ряда вон, грандиозное, не только для него, подошедшего к исполнению своей детской мечты, но для Литвы, для русских, живущих в Литве, да что там! — вообще для всех русских. А вот почувствовать себя вершителем его, ну хотя бы одним из вершителей — нет, не получалось!

Отвлекали заботы, которых не отбросить: стрелки, Олгерд, разведка, расположение, припасы и т.д. и т.д., даже не слушающиеся сопляки-подручники. Даже отец Ипат со своей непреклонной решимостью «завтра подраться», тревога за него!

Не знал он еще, что осознание приходит всегда ПОСЛЕ, не было у него опыта участия в грандиозном. Потому и казался себе чуркой бесчувственной. Старался ощутить! А не получалось. И времени на философию не оставалось. Нисколько.

Он резко поднял голову, перекрестился еще раз и оглянулся на отрока, замершего с кувшином. Подскочил, нагнулся:

— Лей!

Отрок стал лить, а Дмитрий фыркать, булькать и плеваться. Отрок вылил один кувшин, второй... Князь тер щеки, шею, грудь, руки, пыхтел, отплевывался, показывал:

— Сюда... теперь сюда, сильней!.. сюда... тише, сюда... Струя иссякла.

— Что?!

— Вода вся. Еще принести?

— Тьфу! Теперь уж не надо. Что вы воды запасти не можете! Ну ладно в степи или в лесу где, а то ведь вон речка рядом, воды сколько хотшь…..

— Да ты как утка, князь, плещешься, ей-богу! Три кувшина извел, ну куда еще?!

— Грехи, грехи перед боем лучше надо смывать. — Дмитрий, посмеиваясь, дергает отрока за нос, срывает с его шеи рушник.

— Да ты разве только перед боем? — растерянно улыбается тот, — Ты каждый день...

— Ладно, давай одеваться, — Дмитрий оглядывается и вслушивается. Звонкая, прозрачная тишина исчезла. Зашелестел, запыхтел, затопал, заурчал, застучал громадный человеческий улей. И с другого конца поля донеслись похожие звуки.

«Зашевелились, тараканы?! Как бы нам вас нынче шугануть», — внутри у Дмитрия все вибрировало, но страха не было. Не было и ничего муторного, темного на душе, что предвещало бы какое-то несчастье, потерю, нет, настроение было — ух!

«Татары ведь! — в который раз возникало в голове, и в который раз откликалось. — Ну и что?! Когда-то и татары должны получить. И почему бы не сейчас?!»