Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— Поглядим. Ладно, не поминай лихом.

— Будь здоров.

А когда уже полностью собрались, только в седло вскочить, возник рядом с Дмитрием и воевода Константин, до этого почему-то не подходивший:

— Вот, князь, как они тебя! А я-то надеялся...

— Что? — Дмитрий почти весело хлопнул его по плечу. — На что надеялся?

— Да повоевать еще под твоим началом.

— Видно, не судьба.

— А может, мне к Любарту на службу наладиться?

— Зачем?

— Ну... к тебе поближе. Чай найдется у него для меня пара деревень, мне много не надо.

— Спасибо тебе на добром слове, Константин. Только я теперь, пожалуй, у Любарта не останусь.

— А куда ж?!

— В Москву. Вот если туда не испугаешься со мной, то милости прошу. Там не пару деревень, на всю степь рот разевай, князь только спасибо скажет!

— Неужто в Москву?!

— А что ж! Там родня, там возможности, туда зовут в конце концов.

— Слушай, князь! А если я действительно не испугаюсь? Возьмешь?! Дмитрий взглянул серьезно, строго:

— Возьму. Только уж ты с собой таких ребят подбери, чтобы на Москву не стыдно было заявиться. Понимаешь?

— Конечно! Ладно, ловлю тебя на слове, князь!

* * *

Когда черная весть прилетела в Бобровку, первым порывом и Любы, и Юли было — ехать! Но быстро, и Юли первая это сообразила, поняли: зачем? Не успеть!

Потом случилась какая-то заминка, Люба погнала нового гонца к мужу. Он-то, вернувшись, и принес главную весть: хоронить и распоряжаться наследством будет сам Олгерд. Его и ждут, оттого и заминка.

И опять кинулась — ехать! И опять Юли убедила — поздно...

Разделились в этот момент в княгине две Любани.

Когда узнала о смерти, в ней поднялась и все собой заполнила та Любаня, которая заботилась о беспутном пленнике еще в Москве, которая приехала в возке на Волынь и закричала из окошка: Михаил! Которая смотрела на свекра, а не на жениха. В общем, та...

Как же горько, по-детски рыдала княгиня Любовь первые две ночи, сидя без сна в горнице с Юли. Плакала и говорила, вспоминала, рассказывала, опять плакала.

Как встал он перед ней на колено на мокром, холодном крыльце, и как она испугалась, как предложил дружить, как потом серьезно разговаривал и занимался с ней важными взрослыми делами. Как сюда вытащил и сделал из самой несчастной самой счастливой (тут Юли, сидевшая напротив каменно-неподвижно, слушавшая Любину исповедь молча, с мертвым лицом, вдруг разрыдалась), и все, все... Все вспомнила первая Любаня за те ночи до второго гонца. Вспомнила, выплакалась, поуспокоилась.

А когда вернулся гонец и рассказал про Олгерда, поднялась, вышла вперед и отодвинула в сторонку первую Любаню Люба вторая, деловуха-бедовуха, да нет — просто деловая женщина, рассчитавшая варианты и принявшая решение.

И когда Дмитрий вернулся, в Бобровке все уже было взбаламучено: княгиня собиралась в Москву.

Дмитрий, все в пути для себя решивший и даже кое-что спланировавший, дома был неприятно поражен. Посмотрев, что вокруг творится, он отложил серьезный разговор до ночи.

Люба не бросилась к нему с размаху в постели, как это обычно у них случалось после долгой, да и недолгой даже, разлуки. Улеглась спокойно, как-то отсутствующе, отрешенно. Дмитрий поднялся на локте, заглянул ей в лицо. И увидел глаза, затуманенные морем забот.

— Послушай, Ань, что у тебя тут творится? — А что?

— Сборы какие-то, суета. Стон этот: «На кого вы нас покидаете?!» Действительно — на кого? Ты что, все за меня решила?

— Бог с тобой, Митя! Как и что я могу за тебя? Я по своей части озаботилась, по женской, по хозяйской. Что с собой взять, да кого взять, что пристроить, а что бросить. Тут знаешь сколько забот сразу! — и она вздохнула как столетняя старушка.

— А вдруг не поеду я в Москву?

Люба молчала, думала, видно, о другом.

— Ну, чего молчишь?

— А куда ты поедешь? — откликнулась терпеливо, как ребенку малому.

— Здесь останусь! — вдруг взбесился Дмитрий, — Тут у меня мать и дед схоронены! Тут отец... я тут вырос, вся жизнь!.. Ишь, хозяйка! Собирается!

Люба испуганно привскочила с подушки, отсутствующий взгляд пропал.

— Что ты, Митя?! Да делай, как знаешь! Просто я подумала — не останешься ты при таком-то отношении. У тебя ведь кроме родных могил, еще и гордость есть. И характер. А уж как с тобой обошлись...

— Люба! Зачем телегу впереди лошади ставить?! Куда спешить?! Мало ли как может повернуться!

Люба шмыгнула носом:

— Я как лучше хотела... — по щекам покатились бусинки, и... пропала деловая своевольная княгиня, осталась плачущая девчонка, беззащитная и несчастная, — думала — прискачешь, крикнешь: ноги моей здесь не будет! — и сломя голову прочь.

Чего не мог переносить Дмитрий, так это ее слез. Знала ли она и этим пользовалась? Пока еще вряд ли. Этому она научится позже, а сейчас... Все пошло от ссоры в сторону: утешения, поцелуи, объятия, все крепче и дальше... И уже в самом конце, засыпая, Дмитрий решился напомнить:

— Ань, я тебя прошу! Перестань собираться, не подчеркивай, не подавай вида, не спеши...

— Ладно, — и очень озабоченный тяжелый вздох.

Перед самым половодьем наведался Любарт. Сели помянуть Кориата, по желанию Любарта — вдвоем. Выпили.

— Ну что, в Москву собрался?

— А ты что-нибудь другое предложишь?

— А то ты не знаешь!

— Тогда чего ж спрашиваешь?

Они невесело рассмеялись от такого разговора: кто бы слышал! Любарт заговорил от сердца:

— Я ведь не знал! Поздно узнал! С поляками этими, мать их... Мотался по порубежью, гонец меня через неделю догнал. Жаль! Знать бы, что там с похоронами вышло, я б обязательно приехал! Сказал Олгерду свое словечко!

— Вряд ли бы оно что изменило.

— Может, и так, но я бы сказал! Как же это получилось, что завещания не оказалось?!

— Да было завещание, я уверен. Только там двор весь за Федора горой, даже удивительно. Не знаю, с чем это связано, но... А завещано, видно, было не ему.

— Да уж наверное, если было, то тебе!

— Может, и не одному мне, только не Федору. Вот они и решили сыграть, может, что получится. И доигрались! Я даже рад, ей-богу! Молодец Олгерд!

— Он был бы еще больший молодец, если б Новогрудок тебе отдал.

— Вряд ли... Тут споры, обиды, а новогрудский двор — бр-р-р! Да и сам Олгерд меня не любит. Не хочет. Даже в битвы, вон, не зовет, сам видишь...

— Я вот все удивляюсь — почему?

— А-а... это не важно.

— Эхх! — Любарт шарахнул кулаком по столу. — Жалко мне тебя! И себя жалко!

— Себя-то чего?

— Да ведь уедешь — лучших бойцов за собой уведешь. Тянутся они к тебе! С кем я тут останусь? А эти, суки шепелявые, не успокаиваются. Думаешь, зря я по порубежью мотаюсь? Готовятся. Застав по ребежам наставили, запасы копят, опять полезут, не в этом году, так в следующем. Ты когда собираешься? Весной? Летом?