Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Дмитрий заходил к отцу Ипату и говорил:

— Отче, поедем, поищем «Поле».

И монах — куда только девались его лень и ворчба — бросал все и быстро собирался. Они уезжали вдвоем куда-нибудь, иногда очень далеко, а позже, когда изъездили все окрестности, стали забираться и в соседние уделы, находили место, подходящее для сражения, и начинали обсуждать, как устроить войска, если их меньше или больше, чем у противника, как быть, если у тебя только конница или есть и пехота, и что бы сделали на их месте Александр или Цезарь, Лукулл или Марцелл. Путешествия эти были долгими и утомительными, особенно для монаха с его комплекцией, но тут он хотя бы раз позволил себе вздохнуть или хотя бы в шутку пожаловаться. Он был исключительно серьезен и собран — он видел, что тут рождается полководец, и всеми силами стремился помочь.

И вот что придумал.

Обсуждая сражения древних, они оба чувствовали, что сейчас биться так бы уже не стали. Даже сами они...

— Надо бы, сыне, узнавать, как сейчас умные люди бьются.

— Надо бы, а как?

Монах задумался. А подумав, придумал простое — расспрашивать. А заняться этим поручил Иоганну, что тот и сделал, как делал все: аккуратно, толково и с размахом. Он вменил в обязанность всем, кто имел возможность общаться с купцами, послами и всякими иноземцами, выпытывать обо всех битвах, о которых хоть кто-то что-то слышал. И сведения потекли!

Сам же Дмитрий стал исподволь узнавать о Москве. Из отца он давно уже выжал все, но его вести были давние, могли устареть, да ведь и посторонний он там был. Поэтому сын не пропускал никого, кто там бывал, и очень внимательно и подробно расспрашивал Любу. Та охотно рассказывала и тайком радовалась: собирается!

Бобровка меж тем процветала. Бояре, дружинники, насколько позволяли им князь и мирная жизнь, блаженствовали, жирели, позволяли себе разные излишества. Кто в одежде, кто в еде и питье. А кто и в женщинах... Правда, тут всегда все кончалось нехорошо: скандалами, великим плачем жен и клятвами в будущей верности и любви.

Из наших знакомых никто, разумеется, налево не смотрел. Алешка любил свою Айгуль, которая летом 1363 года родила ему симпатичного татарчонка с не так сильно, как у отца, но заметно вывернутыми ноздрями, и быстро забеременела опять.

Гаврюха женился наконец на красавице польке Люцине, освобожденной в Ябу-городке, возвращавшейся на родину с «бобрами», да так и не уехавшей никуда дальше Бобровки, покоренная несмелым вниманием удалого витязя.

Отец Ипат, как вечно у него выходило с женщинами — сложно и глупо, заканителился со своей Ботагоз. Отец Михаил отказывался крестить ее за то, что она постоянно, открыто и радостно, грешила с монахом, гордясь и хвастаясь этим. Когда монах вначале как-то попытался уговорить ее прекратить на время грешить, пожить праведно, пока священник не оформит ее официально в христианскую веру, Ботагоз совершенно неожиданно (так как никогда до этого ни в чем не перечила своему «великому шаману") вдруг воспротивилась, заявив: а как же тогда я смогу покаяться?!

На это монах вразумительно ответить не смог, да, видно, не очень и хотел, потому что такое положение дел вполне его устраивало. Так раздобрел отец Ипат, такой стал благостный, безмятежный... Хотя он и раньше себя ни в чем не ограничивал, теперь же... Ботагоз сдувала с него пылинки, смотрела в рот и бросалась исполнять всякое желание, стоило ему лишь заикнуться или пальцем шевельнуть. Изучила каждую его повадку и стала угадывать наперед.

Это какого угодно мужчину укачает, а уж монаху после злодейств его «економки» показалось сказкой.

Видно, и по ночам Ботагоз трудилась не только старательно, но и умело, если Ипатий подобрал брюхо, похудел, заблестел глазами и все чаще пытался поделиться с Дмитрием сокровенным, наводил разговор на постельные дела, но стеснялся, ходил вокруг да около, как кот вокруг горячей каши, восклицал нечто неопределенное: ох, женщина нам на погибель сотворена! Ох, до чего ж они на это дело способны! Ох, князь, до чего ж они до этого дела охочи! И так далее, пока в конце концов Дмитрий не уразумел и не спросил в лоб:

— Отче! Ты настоящую бабу, что ль, в первый раз встретил? Иль не справляешься?

— Да ты что! — в восторге от того, что князь поддержал, наконец, разговор, воскликнул монах. — Наоборот! Откуда что берется! И ведь все она! Сам-то я что — залез разок, да и на бок, и захрапел. А она! То тут потрогает, то там прижмется, то ахнет, то вздохнет, то изогнется как-нибудь, то потянется — я через пять минут опять уже как дикий жеребец! Ну откуда она насчет этого столько знает?! Учат их там, что ли, специально? Ведь дикарка темная, грязная, неумытая! Сколько я на нее пенной травы извел, чтоб от нее овцой вонять перестало! А ночью как подползет! Как ткнется куда носом али грудью! И груди-то ма-а-хонькие, но как голыши — не продавишь! (Тут Дмитрий облизнул губы, ставшие вдруг сухими и горячими.) А уж остальное! — Монах сокрушенно махнул рукой, — Я вот думаю, да и у тебя все спросить хотел, ты только не обидься: неужели они все там такие, неужто все так умеют?

— Где это — там? — не сразу понял Дмитрий.

— Ну — там! У татар. На Востоке вообще... — монах смутился.

— Да откуда мне зна... — Дмитрий осекся: «О Господи! Это ведь он про Юли!» Она возникла перед ним безумная, с бешено распахнутыми глазищами, сотрясаемая крупной дрожью, прижимающаяся так, будто решила влезть в его кожу и там остаться, заодно с ним, насовсем, навек! Он затряс головой, сжал зубы, скривился в усмешке. «А ведь ткнуться, потереться, ахнуть или охнуть Юли — нет... Никакой необходимости. Там и без того все полыхает синим пламенем! Знал бы ты, отец Ипат... что бы ты тогда запел? Эхх!» Но чтобы не разочаровать или, наоборот, пуще не заинтриговать, поддакнул:

— Да уж, что говорить! Плохих не держат. Умеют!

— Во-во! — монах захихикал масляно, — не иначе их там обучают, в гаремах этих, как мужика зажигать. Это ведь у нас, христиан, такое дело — грех. А у них наоборот! Жалко, поздно уж я узнал. На старости лет... Сколько времени потеряно!

— Отче! Да ты не того?! — Дмитрий повертел пальцами у виска, — Ты ведь монах вроде! Ты о чем говоришь?! И как?! И вообще: ты монах, она язычница... или мусульманка? А ты каждую ночь... Да еще жалеет, что мало, что узнал поздно!.. Это уж совсем!

— Да какой я уж теперь монах, — вздохнул Ипатий, — а Ботагоз надо крестить, надо. Негоже... Она сама жаждет. Только вот отец Михаил...

Но и после этого разговора все осталось по-прежнему. Ботагоз грешила и каялась, а монах блаженствовал.

Однако более всех привольно и роскошно существовали новые герои, Иржи и Рехек, давшие «бобрам» столь могучее оружие. Им выстроили дома на их, чешский вкус — квадратные, высокие, два этажа, да еще мансарда, а над мансардой просторный чердак с роскошной голубятней. Дома стояли на отшибе, рядышком друг с другом, похожие как два гриба, без всяких пристроек, потому что живности мастера никакой не имели, терпеть ее не могли, а хозяйство свое держали в мастерской (по-ихнему «стукарне», значит по-нашему «кузнице», что ли?), просторной, удобной, расположенной тут же, рядом с домами, в которой трудились ни много, ни мало двадцать шесть подмастерьев различного ранга.