Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Сейчас все вроде получалось, как Олгерд и задумал:

— Выходит, ты от удела отказываешься?

— Отказываюсь, Великий князь.

— Ну смотри, я дважды не предлагаю. — Олгерд поднялся, давая понять, что разговор окончен. Дмитрий с облегчением покинул свое кресло, поклонился молча и вышел.

И все. Казалось бы... Наше дело предложить, ваше — отказаться! Владыка Литвы снял с себя груз заботы и благодарности. Но себя-то не обманешь! И сознание, что ведь не обошелся бы без него, что обошел несправедливо, что и отделался-то как-то мелко, подленько даже, а главное — что Дмитрий все это увидел и до последней малости понял, так вдруг отравили Олгерду настроение, что он вскочил из-за стола, долго мерил шагами огромную палату, а потом крикнул себе жбан браги, чем напугал до столбняка отрока, давно и накрепко уверенного, что Великий князь в рот не берет хмельного.

И только когда брага наполнила его мозг легкой бесшабашностью и истребила угрызения совести, он снова уселся за стол, пораскинул все по полочкам, выкинул из головы Бобренка и его проблемы и позвал на разговор сына Андрея.

С тяжелыми думами возвращался Дмитрий из Вильны. Любарт, вполне понимая его состояние, да и сам не в лучшем настроении, не беспокоил разговорами, и Дмитрий настолько замкнулся в себе, что со стороны смотрелся чуркой замороженной, которую хоть ставь, хоть клади — ей один черт. И лишь временами поднимал голову к солнышку и подолгу засматривался на него.

Странно, что в раздумьях его главное место занимали не обиды. Чудовищная несправедливость, когда на Большом совете Олгерд его даже не упомянул, а похвалил мимоходом только Любарта, злорадные улыбочки братьев, особенно Федора, сочувственные взгляды Андрея, Владимира, отца — все это задело, но как-то не очень. Главной тяжестью легло на сердце и в голову определение собственного «Я» после разговора с Олгердом, своего места в семье, в Литве, вообще в жизни. Чего он стоит, чего хочет и что надо вследствие этого делать.

«Как вообще быть-то дальше? Господи, вразуми! Ведь жил до этого как-то, и все казалось ясно и просто, а тут... Ведь и лет-то уже немало, семья, дети, сколько битв за спиной... Что ж ты раньше обо всем этом не задумывался? Жил. Ел, пил, Юли трахал, воевал, охотился, Плутархоса изучал — татар побеждать готовился, с арбалетами мучился, Юли трахал... Тьфу! Далась тебе эта Юли! Но ведь даже когда дед погиб, не задумался как следует — что дальше и как. Почему?!

Почему, почему... Ясно все было: живи, воюй. Имение есть, войско есть, семья есть. Отец уйдет — оставит наследство, им и владей. Вот и все. Чего же больше?! И чего думать...

А теперь? А теперь вышиб Олгерд подпорки. Не будет впереди ничего. Наследства не будет. Так и кисни в своей Бобровке, пока не попросят. Ешь, пей, воюй, трахай... Тьфу!.. воспитывай детей... Детей! Хорошо, двое их пока, а ну как еще десяток нарожаю? Вырастут — как кормить-поить, какое наследство им останется? Бобровка? Бобровку на куски, каждому по три двора — нищета! Да еще и не твоя она, Бобровка...

А ведь ты князь! Нисколько не хуже других князь. Даже по происхождению, не говоря уже о делах. Чего тут скромничать! Любарт командование отдал! Старшие братья исполняли, в рот смотрели... сам Олгерд совета ждал: как тебе поле? Как думаешь биться? Что твоя разведка?.. Козел!!

Тут и собака зарыта! Перерос ты их и залетел высоко, а оказался в дерьме! Даже не вровень, а хуже. Так и всю жизнь проторчишь! А ведь каких дел можно бы наделать! Дай только Олгерд мне волю, пойми он, что я могу для Литвы сотворить! Поляки у меня вообще бы не пикнули. Орден... на Орден не надо! Только когда сами полезут — по зубам! А главное внимание на юг, на Орду. Постучать бы их еще годика три, как сейчас, разбежались бы по степи, ушли на восток, тогда и люди бы в степь потянулись: земли там какие богатющие — живи!

Только Олгерд на юг почти не смотрит. Все на восток, на восток... Думает, легче там. Там Русь. Татарами забитая, между собой в сварах... слабая. Слабая-то слабая, а что-то у него и с Русью ни черта не клеится: с Плесковом от разговора к драке, от драки опять к разговорам, с Новгородом тоже одни разговоры, Ржеву то взял, то обратно отдал, Смоленск вроде подчинил... упустил... Ну ладно, ну сомнешь ты Русь, Москву, так опять ведь на Орду налетишь! Почему он этого не хочет видеть? Какие у него расчеты? Не лучше ли с Москвой вместе на Орду?! Ведь Москва только удобного случая ждет, чтобы ножку татарам подставить! Какой дурак поверит, что она Орде верный улус, какой из себя корчит. Вот разделаться бы так с Ордой, а уж потом с Москвой разбираться...

А может, в Москву податься? Как Любаня намекает...

Боже всемогущий! Научи! Подскажи!

Там князь один. Остальные своим умом, своим горбом выбиваются — это по тебе как раз! А места там — сколько хочешь. Правда, к Орде ближе, и порядки чужие, непривычные... Но ведь не так, как за Киевом. А порядки отец хвалил. И людей, и порядки... Как он говорил?.. Глаза ясные, морды красные! Едят полным ртом — не кобенятся, говорят громко — не шепчутся, хохочут во всю глотку — не ухмыляются, пьют ведрами — под стол не падают, и главное: в деле только на себя надеются, помощи ни откуда не ждут и не просят!

Откуда ее ждать, если враги вокруг сплошь? Но если не ждут, то и к тебе не раскатятся, на кой ты им... Если вот только Великий князь сестру приветит... Только мал он, да теперь уж и не великий, великим кого-то постарше посадили...

А здесь останешься?.. Придется ловчить, братьев давить, по головам лезть. А если не лезть? Жить тихо, спокойно, позовут в поход — пойти, повоевать, не позовут — на печи посидеть.

Нет! Не смогу! Теперь уже не смогу. Да и семья... Жена — дочь Великого князя, а дети — нищие?! Нет!

Боже! Великий Боже! Помоги!

Дома Любаня кинулась с крыльца, обняла крепко, прижалась грудью, как он любил, посмотрела внимательно-внимательно и ничего не спросила. Заговорила о доме, о детях, о своих делах, по хозяйству, по мелочам. Дмитрий не вникал, но она и не пыталась привлечь внимание, а говорила и говорила, чтобы не пришлось говорить ему.

«Ах, умница моя! Все видит, все понимает. С одного взгляда... А ты все на Юли зенки воротишь, мерзавец!»

Была рядом и Юли. Та помалкивала. Только сверкала настороженно, выжидающе своими рысьими глазищами.

«Нет! Хоть и мерзавец, но не могу — хочу ее!» — и, выбрав момент, взглянул на Юли так откровенно, что та вспыхнула и в минуту, найдя какой-то повод, смылась.

— Любань, ты что ж не спрашиваешь, как съездил, что привез?

— Да зачем с порога, вспотычку? За столом уж все не спеша, по порядку обскажешь. А пока давай, умойся, да выслушай, у меня весть любопытная...

— Ну давай, поливай. — Дмитрий нагнулся над шайкой, зафыркал под струей, — что за весть такая?