Владимир Кожевников - Забытый. Литва

— А ну как и Кориата убьют? Тьфу-тьфу-тьфу!

— Не убьют. Он не участвует в походе.

— Ишь ты! Как же так?

— Ничего тут хитрого. Ему потом с немцами мириться. Так сподручней, сам понимаешь.

— А если нормально все кончится?

— Тогда тащи Митю в Бобровку сразу, хватит ему в лесу сидеть.

— Ладно. Значит, я схоронюсь где-нибудь там, от Вильны недалеко, чтобы узнать скорей, как выйдет. А ты чего боишься? Что, войск мало? Или немцев много?

— Немцев — черт их знает... А у нас народу много набралось. Кейстут ведет 15 тысяч, он всегда на рыцарей горяч. У Любарта 9 тысяч, никогда столько не собиралось. Там сам Олгерд из старых своих уделов потянул, из Витебска, Полоцка... Наримант сколько-то приведет. Даже смоляне придут. За пятьдесят тысяч переваливает.

— Ну, брат, это силища! Чего ж ты опасаешься?

— Так как-то... С немцами всегда у нас хреново идет. Крепки! Просто крепки, сволочи! Вот и опасаюсь.

Второго февраля 1348 года сорокатысячная армия крестоносцев, составившаяся из немецких, французских и английских рыцарей, разгромила литвин в жесточайшем, длившемся целый день, сражении на речке Стреве.

Битва эта оказалась прообразом другой великой битвы, которая произойдет через 62 года немного западнее, в Зеленом Лесу недалеко от Танненберга.

В этот же раз стоявшие в центре Пинский, Витебский, Полоцкий и Смоленский полки были наполовину вырублены рыцарями, потеряли только убитыми почти 10 тысяч человек, но не побежали и позволили более-менее организованно уйти всему войску с наступлением темноты.

Князь Наримант Гедиминович, бившийся в центре, погиб.

Досталось всем. Полки Любарта, стоявшие на левом фланге, потеряли около пятисот убитыми и больше трех тысяч ранеными. Ранен был сам Любарт, правда, легко. А вот Бобру не повезло крепко. Получив в бок стрелу, он отмахивался от троих, пока не ослабел от потери крови. Ударом меча ему отсушили правую руку (после выяснилось — переломили), вышибли меч и шарахнули, уже беззащитного, по голове. Добрый шлем спас ему жизнь, удар пошел вскользь, только контузив, но обрушился на левое плечо и поломал ключицу. Дружинники отбили, как они думали, мертвое тело, вывезли из боя и там только увидели, что командир их жив и жив останется.

Монах узнал обо всем случившемся через неделю.

Смеркается. На дворе все сильнее пошумливает ветер. Запасают тепло на ночь, разогревают ужин, кипятят воду — дед любит заварить кипяточком зверобой с мятой, да угоститься на сон грядущий с медком.

На ужин сегодня подкопченная гусятина, тушеная с капустой. Вкусна, Мите нравится больше зайчатины.

Хорошо! Тепло, уютно, покойно. И дела все по хозяйству сделаны. Сиди, да смотри на огонь. Теперь и дров много не надо, избу завалило снегом по крышу, как под одеялом. Они откапывают после каждой метели только дверь да одно из двух окон, которое смотрит на юг, к солнышку.

Митя у деда пообвык. Когда и затоскует, а когда, как сейчас вот, даже блаженствует. А что, действительно... Хочешь, переводи своего Плутархоса, много еще нетронутых листов, хочешь — деда слушай. Тот как начнет про свои травы... Ему поверь — так все на свете от трав. Интересно, да уж слишком много. Так ведь разве травы только? Чего хочешь разобъяснит, чему хочешь научит.

Вот и слышать у Мити иногда уже получается!.. Когда не смотришь на деда, а представляешь себе его лицо и вглядываешься в него внимательно, становится видно шевелящиеся губы, и будто шепот... Только тихо очень...

И зверей пугать... Месяц назад они, когда проверяли капканы, наткнулись на лося. Дед шепнул сзади: пугни. Митя, хотя и оробел, но виду не подал, сделал все, как учил дед, и лось замотал головой и кинулся прочь, сминая на пути густой подлесок.

А сколько примет дед ему насыпал! Когда бы и от кого узнал Митя, что унять головную боль можно быстро, прислонившись щекой и виском к березке и постояв так минуты три, и наоборот — если ночью, не разобравшись, устроишься на ночлег под осиной, положишь голову близко к стволу, утром обязательно проснешься с головной болью.

А как кричат птицы перед дождем... А когда змеи выползают на пеньки... а почему медведь начинает реветь ночью... и т. д. и т. д. Митя чувствовал, что его буквально распирает от полученных знаний, он прямо «кожей и животом» ощущал, насколько больше стал знать, насколько «умнее» стал за эти полгода, а вспоминая свой сюда приход, поражался, каким же слепым и беспомощным был тогда. А ведь уже чем-то гордился, считал себя дошлым и ловким. Дурачок!

Не раз еще оглянется Митя на пройденное, не раз ощутит свое «тогдашнее» ничтожество по сравнению с «теперешним» состоянием! Но это было начало, потому и воспринималось особенно остро.

На дворе залился-заголосил Шарик. Дед Иван замер, испугался: «Кого Бог занес? Случайно сюда не забредешь, разве уж очень заплутаешь, и то зимой, когда болота позамерзли...»

Митя тоже замер, аж шея вытянулась:

— Деда, чужой кто-то!

— Может, зверь лесной забрел? — Дед делает равнодушное лицо.

— Какой зверь?! Разве на зверя он так?!

— Верно, сынок, верно... на зверя не так... Ну что ж, пойдем посмотрим, может, заплутал кто, а может...

Глазенки у Мити вспыхивают:

— А может, дед?! Или монах! — и он бросается к двери.

— Цыц! Стой! — дед даже кричит, Митя впервые слышит, чтоб дед кричал, и замирает.

— А ну, собирай свои монатки — и в погреб! Мигом!

Митя понимает. Начинает быстро одеваться, стаскивать свои вещи к творилу.

Дед медленно обувается, одевается, поджидает, пока соберется Митя, потом выходит.

Митя открывает погреб зажигает коптилку и, столкнув вниз свое добришко, спускается сам. Убрав все хозяйство в ларь, поднимается с коптилкой по лесенке к творилу, усаживается на верхней ступеньке и задувает огонек.

Шарик замолчал, значит, встретили гостя. Кто?! Времени проходит чуть, слышно — дверь отворяется, и голос, который Митя узнал бы из всех:

— А ну, а ну... Господи баслави, показывай, показывай, как вы тут... О-о-о! Теплынь! А я задубел — страх! Думал в сугробе ночевать, а тут еще буран собрался... Елки колючие! А тут пес ваш забрехал!

Митя отбрасывает творило и выскакивает стрелой.

— Отче!!

Отец Ипат, похудевший, с запавшими глазами и щеками, но веселый, бодрый, отсиживался, отлеживался, отсыпался у деда Ивана неделю.

Появилась у него маленькая странность: заглядится надолго в одну точку, как уснет, а очнется — обязательно перекрестится. И еще: ничего не рассказывал, только спрашивал. То деда, то Митю, как жили, что делали, чему научились, много ли переписал Плутархоса. Когда Митя достал-таки его своим: когда домой? Отрубил коротко: пойдем, скоро к деду пойдем, собирайся!

В первый же вечер он потащил хозяина в омшаник, где у того вместе с пчелами зимовал и мед, а запас, который дед держал в избе, монаха никак не устраивал.