Андрей Смирнов - Бог Непокорных

Я повернулся и вошел в пещеру в затылке Малта, намереваясь вернуться в обычный мир.

Конечно, можно было попытаться еще раз, но это не имело смысла — результат был бы таким же, если не худшим, ведь на борьбу с Безумцем я уже растратил большую часть своих сил.

Но за пещерой не было никакого «обычного мира». Там были крошечные носатые гномики со стрекозиными крылышками, оживленно сношавшиеся прямо в воздухе; столовые приборы, поднявшие революцию против диктатуры овец; нахальные цветы, замки из леденцов, идущие назад часы с меняющимися цифрами и тысячи богов и богинь, убеждавших меня в том, что более можно не волноваться, что все цели достигнуты и мечты исполнены; мне предлагали сесть на трон из гнилых помидоров и капустных листов, взять в руки бумажный скипетр и перестать, наконец, вести себя как последний глупец.

Последний совет был хорош: надо было уходить отсюда, и немедленно, пока проникшее в меня безумие не разъело мой разум окончательно. Я ошибался, думая, что Цитадель вернула меня к началу: нет, там где начало, с тем же успехом могла быть середина или конец — в этом мире не было правил, а те правила, которые мы пытались установить, могли произвольно измениться в любой момент. Не обращая внимания на окружающий меня бред, я погрузился внутрь себя, пытаясь отыскать связь с Истязателем; безумие, которое проникало в меня все больше, периодически подсовывало вместо тех чувств и ощущений, на которые я ориентировался, какие-то свои абсурдные подмены; я стал замечать, что уже и в моем собственном разуме возникают бессвязные и явно лишние мысли. Но, по счастью, дело еще не зашло слишком далеко: я ощутил слабое внимание Истязателя и возопил:

«Вытащи меня! Быстро!»

Он как будто бы потянулся мне навстречу; а я, в свою очередь — к нему. Путь был долгим и извилистым, безумие напоследок пыталось содрать с меня все, что только можно, но вот, наконец, и все — я снова в Центарне, в Долине Казненных, у алтаря, на котором распростерлось бессвязно бормочущее тело Малта Асуна Дебрая. Стою, пошатываясь от усталости и не веря еще, что все закончилось…

Я привел в действие яды, которые быстро нейтрализовали еще действовавшие во мне энергии Безумца: здесь, в обычном мире, вне пределов исполинского магического тела Сумасшедшего Короля, превращенного в мир-тюрьму, магия работала исправно, и потому потребовалось совсем немного времени, чтобы состояние моего ума и моей сущности сделались такими, какими они и должны были быть.

Стоны, всхлипывания и подвывания, показавшиеся мне в первые секунды после возвращения порождениями моего собственного, уже не вполне здорового рассудка, продолжились. Стало ясно, что это не галлюцинация. Повернув голову направо, я увидел скорчившегося на земле Кукловода: все эти звуки издавал именно он.

— Что с ним? — Спросил я у Заль-Ваара.

— Куклы вступили в заговор за его спиной и напали в тот самый момент, когда он этого меньше всего ожидал, — сдержанным голосом объяснил Истязатель. — Они издевались над ним, шпыняли и терроризировали всевозможными способами; больше всего его, кажется, расстроило сообщение о том, что настоящий манипулятор — это они, все вместе взятые, а руководимая ими кукла — это он сам, Кукловод.

Я с сочувствием посмотрел на младшего брата. Не смотря на весь свой запредельный цинизм и коварство, в глубине души он был и оставался довольно впечатлительным; он легко мог унижаться и признавать себя ничтожеством, если верил, что таким образом добьется своих целей, но Безумец сумел залезть внутрь его сознания и задеть его истинную убежденность в собственном величии; то, что всегда дарило Кукловоду внутреннее ощущение уверенности, то, что было его силой и казалось ему неотделим от него самого — вдруг перестало ему повиноваться. Я хорошо понимал его состояние, ведь все павшие в Войне Остывших Светил пережили нечто подобное — но Кукловод за все время от сотворения Сальбравы до сегодняшнего дня никогда не умирал по-настоящему и никогда не испытывал чувства разделенности с собственной силой — он всегда находил какую-нибудь щель, в которую можно забиться и переждать, договаривался с победителями, унижался, выказывал себя покорным слугой, но по-настоящему себя никогда не терял. Сегодня это произошло впервые, и вот почему он все еще не мог придти в себя. Я мог бы дать его стенающей кукле яд, возвращающий трезвость ума, но это вряд оказало бы действие на подлинную сущность моего брата, метания которой кукла лишь повторяла. Конечно, можно было бы оказать воздействие на саму эту сущность через куклу — но я счел, что после того, что с братом учинил Безумец, новая попытка воздействия на таком уровне вызовет еще большую истерику — он начнет сопротивляться, не разбираясь даже, что именно с ним пытаются сделать, а возиться с Повелителем Марионеток сейчас у меня не было ни времени, ни желания. Поэтому, рассудив, что со временем он, вероятно, как-нибудь сам придет в здравое расположение ума, я перестал обращать внимание на стонущую куклу и повернулся к Заль-Ваару. Тот стоял у алтаря, был напряжен и сосредоточен.

— Скажи им, пусть возвращаются. Вдвоем им не пройти.

— Палач воюет сам с собой. Не уверен, что он меня слышит. — Быстро и в то же время резко проговорил Истязатель: он явно не был доволен тем, что я его отвлекаю, хотя и осознавал необходимость объяснить мне, что происходит. — Лицемера я не чувствую. Не могу пробиться.

Процедив проклятье, в облике живой тени я во мгновение ока переместился к алтарю и коснулся куклы, изображавшей горбуна с клюкой и маской.

— Вытаскивай Палача. Ни в чем не убеждай. Просто зови его назад!

Всеми своими тонкими чувствами я попытался ощутить присутствие брата — но кукла оставалась мертва, и ощущения вязли в ней, как в вате. Оставаясь в рамках околочеловеческого восприятия, ничего почувствовать уже было невозможно, но я, конечно же, вовсе не обязан был ограничиваться только им. Помимо основного облика, на котором я сосредотачивал свое внимание и с которым я зачастую ассоциировал себя-настоящего, я располагал множеством других форм: существа, потоки сил, многочисленные бисуриты, области в различных мирах и сами миры — все это являлось составляющими частями моей природы бога. Отвлекаясь от единичного облика, я распространил свое внимание по пронизывающей Сальбраву стихии яда и порчи — стихии, которая была моей настоящей, подлинной природой. Восприятие бога, неописуемое человеческим языком — многомерное, неизмеримое, охватывающее одновременно великое множество вещей и видящее их так, как иное существо не может и представить — сконцентрировалось на Центарне, на Долине Казненных, на алтаре и фигурке на нем, и путь, вернее — след пути — был найден. Я скользнул по этому следу, снова сжимаясь до единственной формы — также, как человек, способный охватить взглядом некое пространство, сосредотачивается, при необходимости, на единственной детали или на действии, совершаемом в этом пространстве.