Максим Далин - Запах разума

Витёк спрашивает:

— Лёгкий?

Артик его, вроде, взвесил на руках.

— Лёгкий, — отвечает. — Очень. Почти ничего не весит… Знаете, уважаемые граждане, что это за шар? Это, дорогие друзья, высушенный плод. Растения, напоминающего тыкву.

— Чего?! — говорю. — Какую, нахрен, тыкву?!

Артик поднял шар повыше и пальцем показывает:

— Видишь, Сергей — вот тут, похоже, сторона, где на нём раньше рос цветок. Вот в этой ямочке он и рос, потом отвалился. Потрогай… чувствуешь, какая поверхность? Это высохшая кожура… только мокрая. Но она уже так засохла, что влага с неё скатывается, не впитываясь. А отверстие — на месте ветки… черешка, быть может, или плодоножки… как называется то, на чём этот плод вырос.

Перевернул эту штуку и ладонью от дождя прикрыл, чтобы вовнутрь не капало. И все, как бараны, уставились на эту дырку.

Витёк говорит:

— Погоди… а светил-то он как? — забрал тыкву эту из рук у Артика, сунул в дырку палец и покрутил. — Что за хрень, — говорит, — не пойму. Пустая же! Только на стенках плесень какая-то… или тина.

А точно. У него на пальце осталось что-то такое, то ли серое, то ли зелёное, липкое.

— Эти, наверно, не работают, — говорю. — Долбоклюи какие-нибудь лампочки вывинтили — лес же!

Динька говорит:

— Лампочки вывинтили, а провода где? — и второй шар поднял, тот, что с другой стороны. Та же самая песня, ёлки: тыква с дыркой, пустая.

— С собой унесли, — говорю. — Цветной металл, блин. Может, загнать хотели.

Динька то место в нишке, где шар стоял, рукавом потёр. Гладкая площадка. Никаких следов проводов. Никаких выключателей. Фигня какая-то.

Артик у Вити тыкву забрал и аккуратно её пристроил на место. И повернулся — морда странная, задумчивая такая… нехорошо задумчивая.

Когда в автобусе мы в «Иглу» ехали и на КПП остановились — у него такая же задумчивая морда была.

— Джентльмены, — говорит, — а ведь никаких лампочек в этих шарах не было… и в том фонаре, который мы наблюдали ночью — тоже не было. И я почему-то уверен: это рабочие фонари.

Витёк криво ухмыльнулся, нос сморщил, спрашивает:

— И как они, по-твоему, светят? На этом липком говне, что ли?

А Артик кивает.

— Точно, — говорит. — В десятку, Витя. Я бы предположил, что это липкое говно — культура каких-то светящихся организмов. Кто-то поселил их внутри высушенного плода — и они, вероятно, питаются чем-то на его стенках, а по ночам светят. Как светлячки или гнилушки, только, как видите, гораздо ярче. Такие дела.

— Ни фига себе! — говорю. — Не наша технология!

Ведь точно же, ёлки! Похоже ведь! Артик, конечно, тюкнутый, но соображает хорошо: всё сходится. Гнилушки светятся, точно. А эти сопли внутри — на гнильё похожи…

А Артик посмотрел на меня — и даже лыбиться не стал. Видно было, как он умотался, глаза ввалились, синячищи — и дождь у него по морде тёк, как слёзы.

— Не наша, — говорит, — технология, Сергей. Твоя правда. И всё то, что мы тут наблюдаем… дорога, мост, фонари… не земная технология. Не человеческая технология.

И никто не стал спорить. Точно же, блин. Не человеческая.

Бежал я через силу. Вообще не знаю, как мне удавалось бежать. У меня болело в груди.

Я бы предположил, что ночь, проведённая в лесу, предоставила мне отличный бронхит с неплохими шансами перейти в пневмонию — если бы дело было дома, на Земле. Здесь…

Здесь это мог быть любой вирус. Любой. Или не вирус — кто-нибудь мог есть мои бедные лёгкие изнутри без моего разрешения. И я подумал, что, по-видимому, первым… как это говорится о человеке моей комплекции? Перекинусь или дуба дам? Эх, в данном конкретном случае явно скажут просто: гигнулся Артик…

Откуда вообще у меня взялась энергия на бег? Мне было тяжело дышать. Видимо, меня подняли страх и надежда: я боялся остаться в лесу один и надеялся, что мы всё же найдём людей. Глупая вера: люди помогут, отогреют, накормят, окажут медицинскую помощь…

Глупая. Нет тут людей. Не знаю, что за существа сплели этот невероятный мост из воздушных корней четырёх удивительных деревьев, похожих на фикусы-мутанты — стволы их казались скрученными из чего-то, напоминающего одеревеневшие канаты, кроны состояли из мелкой, жёсткой, глянцевитой листвы, и косматый мох или лишайник свисал с корней прядями длинных спутанных зелёных волос. Не могу представить, что за существа вырастили тыквы-фонари и заселили их гнилью, светящейся по ночам электрическим светом. Их дорога была так же невероятна — сказанув про литопсы, я тут же подумал, что сходство сугубо внешнее: эти растения, предчувствую, жили большей частью под грунтом, а не над ним. Только чудовищная корневая система могла сделать дорогу настолько упругой, такой немыслимо проходимой — и эти растения тоже казались мне неестественными.

Дорога не была прямой. Она выходила из леса и уходила в лес, петляя, как тропа. Какая логика могла подсказать её строителям — или сеятелям — этот дикий изгиб крутой подковой? Мы не знали, удаляемся от населённого пункта или приближаемся к нему; нас вела только та самая глупая вера.

Нас встретят, пустят погреться, нальют супа или чаю — и всё кончится. Можно будет некоторое время лежать в сухости и тепле, не двигаясь, чувствуя, как потихоньку уходит боль.

Ох.

На кого я рассчитываю?

О чём я говорю! Я даже не мог осмыслить до конца, насколько мы чужды этому миру. Денис взглянул на меня и сказал:

— Артик, а вдруг им покажется, что мы — чудовища?

Тогда нам конец, подумал я, но промолчал. Зато Сергей выдал:

— А вдруг нам покажется, что они сами — чудовища, а, ёлки?! — и захохотал.

И умный Виктор судорожно вздохнул и буркнул:

— А какая, нахрен, разница?!

Перебравшись на другой берег реки, мы ещё бежали минут пять или чуть больше — но темп падал и падал; в конце концов, мы окончательно перешли на шаг. Я смотрел на своих товарищей и невольно удивлялся тому, как быстро нас свернуло… а ведь мы не случайные люди. Мы — здоровые парни, прошедшие специальный отбор. Нет, дело не в голоде и не в усталости. Дело в мире, куда мы угодили, в мире, которому мы совершенно не нужны — и он равнодушно избавляется от нас, как от блох.

Мы больны за одни сутки. Даль нашей карьеры видна мне совершенно отчётливо: либо мы адаптируемся, отлежимся и отлижемся, как псы — либо покинем сей мир в ближайшее время, двинувшись куда-то дальше… только на сей раз не телесно, а чисто духовно.

А наши заморённые тела примет этот лес и придумает, как их переварить. В конце концов, лес так велик, а мы — такое мизерное, не стоящее упоминания явление…

Дождь начал стихать, он уже не лил яростно, лупя нас каплями, как градинами, а мелко моросил. Небо, серое, мутное, лежало на верхушках деревьев, было ужасно холодно. Каждый порыв ветра пронизывал нас насквозь: наши комбинезоны, такие эффектные, будто специально сделанные для хроникальных съёмок, фотогеничные такие комбинезоны, совершенно не годились для лазанья сквозь колючий кустарник, беготни по воде и сна на голом песке. Мы были мокрые и грязные, как черти. Наша форма приобрела столько же оттенков, сколько использовали для знаменитого плаща Иуды на мозаике в Исаакиевском соборе: и зелёные, и бурые, и серые, и почти чёрные, и красные, и чёрт ещё знает какие — разница мне виделась только в том, что упомянутый плащ всё же издали казался белым.