Эдуард Лимонов - Мои живописцы

Ну так вот, «Остров мёртвых» Бёклина, чем он привлекателен и могущественен? Мумия на носу лодки на закате добралась до места успокоения. Лик мумии обращён на остров, она не оглядывается, стоит прямая и рослая к зрителю спиной. Может быть, это душа, египетская Ка.

Человек на вёслах не важен, он тоже изображён спиной, у него тёмно-рыжие волосы.

Основная масса внимания — это тяжесть самого острова. По сути, это чашеобразная скала из белого мрамора, покрытая кое-где ржавчиной и лишайниками. Всю сердцевину занимают плотные и мрачные кипарисы — дерево смерти во многих мифологиях. В скале пробиты где-то с полдюжины грубых окон. Все они выходят на некое подобие капища или кладбища под кипарисами. За скалой и под скалой — густые тучи и море.

Вот и всё.

Душа прибыла в место успокоения.

Пять раз изображал Бёклин остров мёртвых, то залитый ярким лунным светом, то строгий при закате солнца, но с неизменной белой фигурой мертвеца на носу лодки, высокая мумия в сущности.

«Остров мёртвых» — самое известное его произведение, и по заслугам. Поскольку удалось сбить в густой символический образ это прибытие в место успокоения уже холодной и не страдающей уже души. Более мистическое живописное произведение трудно отыскать в мировой живописи. Я вспоминаю свои сербские военные пейзажи, на которых мне приходилось находиться, там были близкие по настроению пейзажи, в глубоких заливах Адриатического моря.

Основная масса живописных полотен Бёклина населена персонажами бесов природы. Нимфы, наяды, сатиры, силены, кентавры, счастливо спаривающиеся или кроваво дерущиеся. Единорог, выплывающий из чащи с печальным дикарём на спине.

Швейцарец, казалось бы, неромантическая в XIX веке уже нация банкиров, часовщиков и производителей сыров и шоколада, но вот произвела на свет живописца-мистика.

Он прожил 74 года, из них часть в Италии, и понятно почему. Жил в 1827–1901 годах.

Побывал профессором Академии художеств в Веймаре в 1860–1862 годах. В Веймаре, где жили Гёте и Шиллер, где саксонские герцоги покровительствовали искусствам. Бах, Лист, Ницше, и Кранах, и Кранах…

Байрет в 25 километрах, а там Вагнер был тогда.

Но интересен Кранах, Бёклин ходил, искал следы Кранаха?

Я бродил в своё время на Rue Notre Dame de Champes, где жил и погиб Лотреамон. Ходил ли Бёклин к Кранаху?

В текущие сейчас годы я полюбил кладбища. Поскольку кладбища — итог.

Окружённый стихиями воздуха и моря, скалою стоит «Остров мёртвых». Нагреваемые солнцем, пускают мрачную смолу кипарисы. «Далеко за Скутари, за чёрным, кипарисовым лесом, о мать, трудно воздухом этим тлетворным молодому дышать!» — набежали вдруг чьи-то строки…

Кипарис — кипрское дерево. Кипрское хвойное + солёный воздух Средиземноморья. В таких местностях быстро ржавели латы рыцарей.

А розовое масло? Где-то на дороге жизни я пересёкся с розовым маслом. Вероятнее всего, в монастыре на территории Книнской Краины. Монастырь в Крке, там, по преданию, в пещере под ним была катакомбная церковь, где проповедовал Святой Пётр, приплывал из недалёкой Италии, через Адриатику… Жалею кипарисовый крест, подаренный мне архиепископом черногорским Амфилохием где-то в начале 1992 года в Цетинье, он был потерян с другими моими раритетами, с книгами и рукописями в cave Мишеля Бидо, французского писателя. Он удивительно пах, этот крест, кипарисовым маслом, которым он крово(мирро)точил.

Почему я вспоминаю Черногорию в связи с полотном Бёклина «Остров мёртвых»? Потому что Черногория — страна средиземноморская. К тому же, же архиепископ Амфилохий оказался тем священнослужителем, с которым я летел из Белграда в Титоград (ныне Подгорица) в самолёте.

Молодой ещё тогда, красивый монах в чёрном. Я ездил к нему из Титограда в дымное, пустое, сельскохозяйственное тогда Цетинье.

Но, к Бёклину. Хотя Цетинье в 1991-м это Бёклин. Село, наполненное запахом дров фруктовых деревьев. Если там не было кентавров, а возможно — были, но мне не встретились, то мне показали тело нетленного святого Негоша в красном суконном мундире…

«Остров мёртвых» написан в 1880 году и находится в Старой Национальной галерее в Берлине. Полотно является и удачным и гениальным, потому репродукции этого демонстративно символического полотна вовсю продавались ещё при жизни автора и тотчас после смерти.

Умный словарь La Rousse говорит, что «фантастическая символика сочетается здесь с натуралистической достоверностью деталей» и что «работы Бёклина, в первую очередь „Остров мёртвых“, повлияли на формирование немецкого символизма и югендштиля».

Повлияли, это хорошо, но «Остров мёртвых» — шедевр и без того, что он повлиял.

Вы хотели бы там лежать? Между морем и небом? Я хотел бы.

Прошлой весной я был на могиле собаки. Ирландский сеттер моего друга Николая Николаевича Филипповского похоронен в Тверской области под валуном. Там шумят деревья, летают птицы, бегают ежи. И мы с Николаем Николаевичем отметили, что хорошо бы так лежать, как лежит ирландский сеттер О’Нил, по-домашнему Нолик. В современных кладбищах удручает их многолюдность.

Помимо «Острова мёртвых» у Бёклина хороша ещё рыжая, в лиловом одеянии «Весна» с венком из ромашек на челе и белою рукою на груди.

Швейцарец Бёклин был так зависим от Средиземноморья, что последние годы жил во Флоренции (рядом) и умер там же. Хорошо было умереть во Флоренции в 1901 году, до мировых войн, и первой, и второй.

Гитлер, ну да, Гитлер, сейчас процитирую, в одной из бесед со своими приближёнными (шла Вторая мировая война) сказал, вздохнув: «Вы, молодые люди, даже не представляете, как прекрасен был мир до первой мировой…»

С Врубелем я лежал в одном сумасшедшем доме.

В Сабурке, знаменитой лечебнице для душевнобольных в Харькове. Там же лежали в разное время такие великие русские люди искусства, как поэт Велимир Хлебников, писатель — впоследствии самоубийца — Гаршин, ну вот и мы с Врубелем.

Я читал в украинской прессе ещё до Майдана, что в Сабурке (другое название — Сабурова дача. Эту одну из первых психлечебниц в России основал губернатор Сабуров якобы для своей или в память о своей душевнобольной дочери) есть музей.

И в этом музее есть экспонаты и обо мне. Психбольница признала меня значительным человеком раньше, чем другие государственные институции.

Попал я на Сабурку (говорили «на», и только Хлебников писал «Сабурка в нас, иль мы в Сабурке») в 1962 году, в возрасте 19 лет получается. Бежал оттуда осенью, перепилив решётку, был пойман. Более подробно можно найти мои воспоминания о пребывании в Сабурке в моей книге «Молодой негодяй», а здесь я вот что хочу сказать.

Странным образом, томясь в этом экзотическом шиздоме, я уже тогда почему-то серьёзно считал себя принадлежащим к избранной группе великих «сабурчан», равным Гаршину, Врубелю, Хлебникову. Гаршина я к 1962 году знал лучше всех, Врубель у меня шёл вторым, а Хлебникова я прочитал только в 1964-м. Ещё в Сабурке скрывался когда-то революционер Артём.