Геннадий Вдовин - Заслужить лицо. Этюды о русской живописи XVIII века

Странный ей привиделся сон. Ей показалось, что она плывет в лодке по Царицынскому пруду с какими-то незнакомыми людьми. Они молчат и сидят неподвижно, никто не гребет; лодка подвигается сама собою. Елене не страшно, но скучно: ей бы хотелось узнать, что это за люди и зачем она с ними? Она глядит, а пруд ширится, берега пропадают — уж это не пруд, а беспокойное море: огромные, лазоревые, молчаливые волны величественно качают лодку; что-то гремящее, грозное поднимается со дна; неизвестные спутники вдруг вскакивают, кричат, махают руками… Елена узнает их лица: ее отец между ними. Но какой-то белый вихорь налетает на волны… все закружилось, смешалось…

Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это снег, снег, бесконечный снег. И она уж не в лодке, она едет, как из Москвы, в повозке; она не одна: рядом с ней сидит маленькое существо, закутанное в старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.

— Катя, куда это мы с тобой едем?

Катя не отвечает и завертывается в свой салопчик; она зябнет. Елене тоже холодно; она смотрит вдоль по дороге: город виднеется вдали сквозь снежную пыль. Высокие белые башни с серебряными главами… Катя, Катя, это Москва? Нет, думает Елена, это Соловецкий монастырь: там много, много маленьких тесных келий, как в улье; там душно, тесно, — там Дмитрий заперт. Я должна его освободить… Вдруг седая, зияющая пропасть разверзается перед нею. Повозка падает, Катя смеется. «Елена! Елена!» — слышится голос из бездны. [Соловки как настоящая, суровая, реальная, «северная», сиречь подлинная, Россия, представленная прежде лишь срединной Москвой и «южным», евразийским Царицыным, возникает здесь как земля подвига. — Вд. ] «Елена!» — раздалось явственно в ее ушах. Она быстро подняла голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый как снег, снег ее сна, приподнялся до половины с дивана и глядел на нее большими, светлыми, страшными глазами. Волосы его рассыпались по лбу, губы странно раскрылись.

Тут и отошел русский болгарин, панславист Инсаров, разметивший юг Москвы, вообще, и Царицыно, в частности, как топос конфликта меж панславизмом, пангерманизмом и пантюркизмом.

К нашему рассуждению о «германороманском» и «славянотюркском» остается лишь добавить, что «инсар» на фарси — «эта голова», совсем уж точно: «это голова!» (Благодарю Ш. М. Шукурова за это ценное наблюдение.) Если даже предположить, что «югорусс» Тургенев произвел фамилию героя от центра Инсаровского уезда Пензенской губернии, то и здесь очевиден тюрко-фарси-славянский волапюк. В доказательство же заложенной, согласно нашей провокационной идее, в царицынском ансамбле антиномии «романо-германского» — «панславянского» со всеми предикатами «индивидуального» — «личного» присовокупим финал «Анны Карениной», пытаясь уловить в черством воздухе недооцененного по сию пору текста железнодорожный перестук великого и скорого поезда «Роман Толстого „Анна Каренина“», идущего так, как текут наши реки, мчащегося с Северо-Запада, от Николаевского вокзала, от петербургских трясин к степям Юга, к вокзалу Курскому, к Оке, к границе суглинка и чернозема, а там, глядишь, и вместе с Вронским — на Балканы… Ну, правда, не стал бы Толстой, изрядно поиздевавшись над патриотами и патриотками, попусту в финале констатировать: «На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором молодых людей, певших „Славься“. Опять добровольцы кланялись и высовывались…» А дальше — опять кружки пожертвований, сестры милосердия, «Живие!» и прочее геройство, тут же развенчиваемое «зеркалом русской революции» не без оснований.

Заметим, кстати, что все еще легкий на подъем герой эпохи, не страдая манией романтического интеллектуализма, не жаловал письменных столов, предпочитая секретеры, конторки, бюро. В реальности он все еще предпочитает отнюдь не пышные парадные спальни, но простые полати, застеленные соответственно его вкусу. Он постепенно опредмечивает свою персону, и в этом смысле любимый столовый прибор Петра и любой из его портретов — памятники одного события и одного процесса. По правде, все еще не окончательно сформированы такие жанры жизни, как персональный столовый прибор или, скажем, набор белья. Очевидна их зависимость от процесса «гоминизации», от норм, диктуемых новыми — персональным и индивидуальным — состояниями «Я». Примечательно, что такой авторитетный историк общежития, как Джованни Ребора, толкуя изобретение вилки (Ребора Дж. Происхождение вилки. История правильной еды. М., 2007), прибегает лишь к технологическим интерпретациям (лазанью, де, невозможно есть ни руками, ни ложкой и потребно «деревянное шило» [Там же. С. 29–30]), и не обращает внимание ни на эволюцию прибора из «деревянного шила» в вилку, состоявшуюся именно в эпоху Возрождения (нельзя, впрочем, не провести параллели со славянским Возрождением с его спецификой и типичностью, очень точно зафиксированным Н. В. Гоголем в первом томе «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: «Теща отсыпала немного галушек из большого казана в миску, чтобы не так были горячи. После работ все проголодались и не хотели ждать, пока простынут. Вздевши на длинные деревянные спички галушки, начали есть. Вдруг откуда ни возьмись человек, — какого он роду, бог его знает, — просит и его допустить к трапезе. Как не накормить голодного человека! Дали и ему спичку. Только гость упрятывает галушки, как корова сено»), ни на «персонализацию» вилки, тогда как в истории тарелки вынужден хотя бы прибегнуть к упоминанию ментальной перемены Ренессанса: «Когда Гарпия прокляла Энея, она напророчила герою и его соратникам, что их „заставит голод жестокий столы пожирать, вгрызаясь зубами“ [ Вергилий. Энеида. III, 256–257]). Пророчество сбылось, но оказалось не столь уж страшным: Энею и его соратникам пришлось есть хлебные круги, которые служанки раздавали перед пиром и которые использовались в качестве тарелок. Зато мы можем сказать, что соратники Венеры ели самую древнюю в мире пиццу: ведь это были хлебные круги, пропитанные соками и остатками еды, которую на них клали, чтобы резать, — эти хлебные круги назывались mensae [т. е. столы — лат. — Вд. ]. Предполагалось, что каждую такую менсу делят между собой два человека, поэтому про них можно было сказать, что они „едят за одним столом (на одной менсе)“. На этой менее, в основном, резали мясо. Уже в XII в., гораздо раньше, чем в других странах (Ж. Л. Фландрин, например, пишет, что во Франции большие куски хлеба сменились тарелками лишь в XVI в.), в Италии хлебную менсу (или просто кусок хлеба) стали заменять специальной дощечкой. Этот предмет, который довольно часто встречается в средневековых документах, представлял собой круг из дерева или из глины, которым тоже пользовались одновременно два человека. Именно поэтому вплоть до XV в. принято было говорить „stare a tagliere“, т. е. „делить с кем-то дощечку“, с тем же значением, что и „stare alia stessa mensa“ („есть за одним столом“). А в XV в. в Италии, опять-таки раньше, чем где бы то ни было, на смену дощечке на двоих пришла индивидуальная тарелка. В это же время стали пользоваться индивидуальными стаканами и, как уже упоминалось, вилкой. Гуманизм имел последствия и в такой области. Я, конечно, не буду утверждать, что этот переворот в культуре питания случился именно под влиянием трудов гуманистов, но эти новые обычаи, родившиеся в мире коммун (речь идет об итальянских городах-коммунах XIII–XV вв.), объясняются новым мировоззрением, появлением индивидуальной точки зрения, недаром в это время в живописи появляется перспектива, эту точку зрения воспроизводящая» (Там же. С. 173–174.).