Леонид Борткевич - «Песняры» и Ольга

Жертвами гимнастики стали домашние Ольги. Она оккупировала значительную часть полезной жилплощади и принималась «качать силу», «растягиваться», «развивать гибкость». Сестры, смотря по настроению, то крутили палец у виска, то хихикали ехидно, а то молча, скептически, с ухмылкой наблюдали с дивана, отпуская убийственные реплики.

Впрочем, словесная шрапнель до цели не долетала и пробоин в Олиной одержимости не оставляла. Очень скоро она почувствовала: ее «толстокожесть» внушает уважение — попытки деморализовать юное дарование прекратились. Ольга смеялась, что произошло это не без маминого вмешательства: «Хотя все познания ее в данном виде спорта сводились к тому, что важнейшим атрибутом здесь является булавка, она житейски мудро рассудила: пусть лучше ее дочка, этот перпетуум-мобиле в штанах, будет под присмотром тренеров, чем под присмотром улицы». Откуда у нее взялись вдруг такой самозабвенный интерес, такое непреходящее желание и упоительное трудолюбие? Ведь девчушки-блесточки, стоявшие когда-то рядом с ней в одной шеренге гимнастического зала гродненской ДЮСШ «Красное знамя», тоже обещали очень многое. Но, едва вспыхнув, они гасли. Года через два-три от всего набора Волчецкой осталась только Ольга Корбут.

После памятного разговора с Волчецкой Кныш стал чаще косить глазом в Ольгину сторону. «Не заговаривал, — рассказывала Ольга, — не глядел в открытую, а как бы приглядывался да примеривался: мол. стоит ли на эту стрекозу расходовать собственную драгоценную энергию или нет. А я хоть и была наивным ребенком, особое расположение начальника гимнастического Олимпа зафиксировала сей же час. Как учую наблюдающий взор, так из шкуры вон лезу — хочу понравиться. Еще бы: попасть в группу Кныша означало войти во врата рая, где гимнастическая элита занимала очередь за нимбами и скипетрами».

«Ну что, толстуха, — сказал Кныш однажды. — а не грянуть ли нам переворот боком на этом симпатичном конике?» От радости у Ольги «в зобу дыхание сперло», как у той вороны, которая в аналогичной ситуации сильно обмишурилась.

Этот переворот боком представлялся девочке делом малореальным и даже более того — как всегда небезопасным. Она пока отодвигала вдаль освоение тех элементов, которые считались уделом избранных, отзанимавшихся четыре-пять-шесть лет в секции, но никак не новичков. А тут вдруг сам Рен (так называл» Кныша за глаза) сказал: «А не грянуть ли?..» И вмиг позабыты старые страхи и сомнения, трусиха приосанилась и направилась к полосе разбега. Осчастливленная вниманием, она находилась на коне в прямом, переносном и всех других возможных смыслах, потому готова была перелететь через него не только на руках, но и без них. По Ольгиным словам, со стороны все это, вероятно, очень смахивало на разминку начинающего каратиста, который головой пытается пробить капитальную стену. В любом случае сдержанный, немногословный и вечно недовольный Рен к концу заметно оттаял: повеселел, заулыбался, разговорился.

Тогда они часа два трудились над прыжком. У Ольги сохранилось до сих пор в памяти маленькое наблюдение из той первой тренировки с Кнышем: кажется, он был удивлен и одновременно обрадован тем, что увидел. Два часа прошли, и Ольга могла писать контрольную по чистописанию на только что усвоенную гимнастическую тему — прыжок исполняла без помарок. Рен произнес в пространство: «Надо же… пластилин. С полуслова, с полувзгляда. Знаешь, толстуха, приходи завтра утром в мою группу…»

«Возможность наблюдать полет HЛO, а равно землетрясение, наводнение, пожары и прочие катаклизмы не могли с большей степенью потрясти мое детское воображение, — говорила Ольга. — За спиной выросли крылья, и я несколько недель явственно слышала шуршание оперения на ветру. Не ела, не пила, не говорила (так мне сейчас помнится), только металась из угла в угол и восторженно скулила на одной радостной ноте».

У Кныша собрались сливки ДЮСШ. Девочки прозанимались по пять-щесть лет, входили в разнообразные сборные, много ездили, часто выступали. Они считали себя бывалыми спортсменками, многое повидавшими на своем веку. Естественно, известие о появлении гадкого утенка, нахально выскочившего из грязи в князи, вызвало у них некоторые субъективные чувства. Они на правах старших взяли за правило постоянно ворчать на Олю и поучать. Но не на тихоню нарвались!

За неполный год в ДЮСШ Ольга научилась кроме вышеназванного прыжка садиться на прямой шпагат, делать мостик и вставать с него, крутить колесо на широком бревне и многому другому. А Кныш особого расположения к ней больше не выказывал, как будто позабыл. Тренироваться разрешил только раз в день утром, а на вечерние занятия не приглашал, хотя Ольга полунамеками, намеками, а отчаявшись, и открытым текстом заявила о своем желании приходить дважды.

Путь от дома до стадиона она одолевала рысью, прибегала, высунув язык, и жаждала серьезной работы. А Кныш невозмутимо заявлял:

— Не торопись, поразминайся сначала с полчасика со всеми, потом и начнем.

Ольга глядела, как девицы, напыжившись, бродили по залу, кривлялись, поднимали ноги, болтали руками, и думала: «На кой черт мне эта дурацкая разминка, я хоть сейчас могу…» Впрочем, начинались занятия, и злость исчезала.

Утренняя тренировка заканчивалась в час. Она уходила с нее, будто вставала из-за скудного обеденного стола — с чувством сильного недоедания, понимая, что на ужин ее не позовут и голодать придется до завтрашнего утра. Она ходила озабоченная, игнорируя и овраг, где собирались друзья, и речку, и «казаков-разбойников», — изыскивала предлог возвратиться в зал. И однажды решила: заявлюсь вечером, пусть меня ругают, режут, мучают — с места не сдвинусь. В конце концов она же ничуть не хуже великовозрастных фифочек, мнящих о себе бог весть что.

И она явилась, пытаясь изобразить несгибаемого борца за справедливость, которому чужды людская молва и превратности судьбы, — он готов гордо и смело снести любые удары. Но, вероятно, получилась скорее идеальная репродукция с картины «Опять двойка», где главное настроение выражается словами «повинную голову меч не сечет». Девицы не упустили случая поехидничать на тему «тебя кто звал сюда, Дуня?» Их пилюлю Оля проглотила — не поморщилась и ждала разноса от Кныша за самоуправство. «Ладно, — сказал Кныш, — раз пришла, иди разминайся».

Дни тянулись чередой, складывались в месяцы и годы. Один, второй. Ольга окунулась в реку черновой ежедневной работы. Что ей запомнилось из этого периода? Она до сих пор помнит свои ощущения, словно до сих пор слышит, чувствует, как упоительно гудят натруженные мышцы, как светло и чисто на сердце, как пронзительно радостно просыпаться утром и знать, что впереди весь день, вся жизнь, и сегодня, завтра, послезавтра непременно случится что-то неожиданное, хорошее, удивительное.