Леонид Борткевич - «Песняры» и Ольга

— Все же проводы на «Москоу ньюс» весной 78-го тебе устроили пышные.

— Да ты хоть знаешь, какие это были проводы? Может, думаешь, заранее все спланировали, приглашение прислали: так, мол, и так, ждем вас, чтобы чествовать по окончании спортивного пути? Дудки! Я в Москве случайно тогда оказалась, совершенно случайно.

«Песняры» на гастроли отправились в столицу, вот я с Леонидом Борткевичем и поехала. Не удержалась, заглянула на соревнования. А там американки, немки, румынки, все окружили, заохали: «Ты почему так тихо ушла, хотим поздравить тебя и поблагодарить». Инициатива эта на организаторов и накатила. Те уж сориентировались в обстановке и поставили дело соответствующим образом. Такие проводы… Только мне ведь еще больнее от сознания того, что ничего, по сути, не готовилось. И если бы не иностранки…

— Я думал, свадьба, рождение сына помогли тебе встать на ноги.

— Они просто приглушили боль и отчаяние, загнали внутрь страшный вопрос: как жить дальше? Отвечать на него можно было не сразу, а потом, когда-нибудь потом. И я это «потом» все отодвигала, оттягивала, как могла. А у неприятностей, как известно, цепная реакция…

Через некоторое время с Ольги сняли стипендию (те самые триста рублей) и положили сто двадцать рэ как инструктору отдела Госкомспорта БССР: дескать, вы, Корбут, конечно, немало сделали для советского спорта, но достижения ваши в прошлом, и времени на отдых вам дали предостаточно. Пора бы приниматься за дело, хлеб насущный зарабатывать конкретным трудом.

Интересно, какой великий психолог придумал нормативы для «достаточного отдыха»? Ольга и жизнь положила на гимнастику, и здоровье, и душу. В то время она словно тонула, а ей вместо спасательного круга — хладнокровное напутствие: пора, пора, милая, приниматься за работу… Ольга страшно переживала, чувствовала себя словно нищенка, которой кость брезгливо бросают: радуйся, что вообще что-то получаешь, что терпим твое затянувшееся ничегонеделание. В конце концов с Корбут поступили элементарно незаконно. В трудовой книжке у нее было записано: «Установлен персональный оклад в триста рублей». И печать — «Совет Министров СССР». Никто решения Совмина не отменял. Просто в каком-то высоком кабинете некто взял ручку и в левом уголке листа начертал пару слов.

Ольге пришлось ехать в Москву к большим нашим начальникам и демонстрировать им запись в трудовой. Через полгода ей установили оклад в двести рублей и назначили на должность гостренера по гимнастике Спорткомитета СССР в Белоруссии. Полагаю, не без деятельного участия тогдашнего председателя Госкомспорта республики Валентина Петровича Сазановича. Спасибо ему, он один из немногих руководителей, кто относился к Корбут бережно и всерьез.

Ольга никакой работы не боялась, наоборот — жаждала работать, какие-то правильные или неправильные шаги предпринимала. А ее только по рукам били и ни к чему серьезному не подпускали — иди, перекладывай бумаги. Она злилась и говорила мне: «Им же все равно, пришла на работу — хорошо, не пришла — черт с тобой! Лишь бы иностранным корреспондентам сдуру ничего не ляпнула!» Она называла себя «Оленька-дурочка» для внутреннего употребления, а для внешнего, в хрустящей упаковке — «гостренер О. Корбут».

Вот еще один отрывок из того откровенного интервью.

— Я — такая, какая есть! Никогда не притворялась и в игры служебные не играла. И «ура» Леониду Ильичу или кому-то другому не кричала. Да и не смогла бы, наверное, характер — судьба. Вот надела бы фуфайку и сапоги, пошла бы картошку окучивать — из меня бы героя сделали. Или хотя бы на работу в черном строгом костюме приходила, говорила бы осторожно, в рот начальству смотрела, на совещаниях бы чинно сидела, поддакивала; главное — быть управляемой, верноподданной, прогнозируемой — и порядочек, и все довольны. Но — не могу! Я — другая, из другого теста. Я хочу делать то, что по силам, к чему предрасположена, что дается легко и в удовольствие и пользу приносит всем…

— Это что же за должность такая?

— Та, которой нет в штатном расписании, и значит по разумению наших чиновников, нет вообще в природе Подумай, сколько пользы я могла бы принести, пропагандируя спортивную гимнастику у нас в стране и за рубежом. Почему бы, извини за нескромность, не включить меня в дипломатическую миссию, не отправить на переговоры о сокращении ядерных вооружений? Да ведь я же Посол мира, черт возьми, забыл? И глядишь, кое-какие вопросы решились бы проще, человечнее. Конечно, слегка утрирую, только все равно нашему унифицированному мышлению такие повороты тяжко даются.

На худой конец можно было бы элементарно в Америке или Англии, где угодно, открыть Школу Корбут. За двенадцать лет я бы горы валюты государству принесла.

И сама бы богато и счастливо жила. И не было бы моих болячек и стрессов, и безвыходности, и унижений.

— Ты раньше делала эти предложения?

— Тысячу раз! Только от них моих собеседников перекашивало, в озноб бросало. А вдруг останется «за бугром»? А вдруг что-нибудь брякнет антисоветское? А вдруг слишком много заработает, да еще так легко! Ужас! У нас же согласно принципу социальной справедливости так нельзя: лучше все будем нищие, но зато все одинаковые. Меня ведь одиннадцать лет за границу не выпускали, хотя миллион приглашений приходило. От греха подальше. Зато когда иностранные корреспонденты все же ко мне пробивались, тут уж «упаковывали» по высшему классу, лепили картину полного благоденствия: как же, как же, страна не забыла своего кумира.

— В 88-м ты наконец съездила в США.

— И была, возможно, впервые за многие годы счастлива.

— Отчего?

— Оттого, что вспомнила: я — Ольга Корбут! Шейку вытянула, подбородок приподняла, спинку выгнула — выпрямилась!

— Но разве здесь ты не Корбут?!

— Здесь я опальная неумеха, сумасбродка, финтифлюшка. Здесь я рабочая кляча, стоящая в часовой очереди за колбасой. Домохозяйка, обремененная тысячью забот. Замкнутый круг…

— А там?

— Там я почувствовала любовь. Понимаешь — любовь! Это ведь самое важное в жизни. И принятие меня такой, какая я есть. И понимание того, что сделала когда-то эта женщина. Нет, я не хочу сказать, будто американцы — молодцы, а мы сплошь плохие. Но они мыслят иными категориями, на другом уровне. А мы пленники, все еще пленники заскорузлого, «застегнутого», застойного мышления, где главенствует идиотская заповедь: не высовывайся без спецразрешения.

Действительно, за год до того, как Оля дала это интервью, мы в первый раз побывали в США. В 1988 году нас пригласил Данчик.

Но у нас была полная уверенность в том, что мы все равно никуда не поедем.

— А давай попробуем, — сказал я тогда Ольге, — ну что мы теряем?