Сергей Шойгу - Про вчера [litres]

Арестовали и осудили этого человека за спекуляцию цветами.

И вот, месяца через три-четыре в зону на одну из сибирских строек, где я работал, пришёл новый этап. А в нём – тот самый спекулянт-цветочник. Уже немолодой, видавший виды. Спокойный, немногословный, с сильным южным акцентом.

Мы с ним разговорились. Но не сразу, через пару месяцев. Он мне пояснил тогда:

– Я сам всё заработал, я и мои близкие, своим трудом. Сосед, тоже торговец, продал мне цветы. Сказал, что приболел, попросил взять его товар по рублю. Это дёшево. Я взял, продал вместе со своими цветами. Продал дороже. По три рубля. А это уже спекуляция и эксплуатация наёмного труда.

Суд, срок, сибирская колония и стройка.

Почтенный возраст, морозы, тяжёлый труд – всё это медленно убивало цветочника. Он слабел. И вдруг руководство колонии озаботилось: болен, ему нужно нормальное питание, а не тюремная баланда.

Тогда в посёлке рядом с зоной и появились две женщины: пожилая и молодая, обе южанки. Удивительно похожие друг на друга. Они ухаживали за стариком-цветочником. Почти каждый день передавали ему в зону продукты, постиранные вещи, свежие фрукты.

Угощали они не только родного старика, но и других работников стройки. Тогда я впервые увидел зимой виноград. С крупными тёмными ягодами. А на Новый год южанки сделали инженерам-строителям роскошный подарок. Принесли ящик мандаринов. До сих пор помню, как они удивительно пахли. Эти мандарины подарили нам настоящее ощущение праздника.

Сегодня, бывает, видишь на экране кадры из домов знатных людей. И вроде бы всё там есть, вроде бы всё там богато, но главного не хватает. Уюта нет, доброты, единения – когда одно целое, когда не разорвать. Вспоминаю того старика-цветочника, его семью. Спокойных, безропотных женщин. Вот они стоят возле рабочей зоны и ждут возможности позаботиться о нём. У них не было осуждения, неприязни ни к «кумовьям», ни к конвойным. Которые, кстати, на зоне тоже порою были милосердными, нарушали инструкции, смягчали режим содержания для некоторых заключённых. Почему? Наверное, все просто видели, что старик не преступник. Он выращивал цветы, этим жил, хорошо жил долгие годы. Однако советской власти подобное не понравилось. И власть его наказала. Старик мог озлобиться, замкнуться, но он, наоборот, смиренно принял то, что произошло. И всё время повторял: «Сам виноват».

Так и жили – шли где быстрее, где подробнее. Жили.

И в какой-то день, в какое-то утро всё стало «не так». Живём не так, не так свободно, как надо, не так едим или не то, без салями и пармезана. Не то любим, не то строим, поём не то. А что надо – нам как-то не показали, не уточнили… Это не то, а что то – не знаем. Сами были без понятия.

Егор Кузьмич Лигачёв: «Пьёте не так. Много нельзя, запрещаю». Через пару месяцев попал в Томск, где долгое время Егор Кузьмич был вождём, то есть первым секретарём обкома КПСС. Вечер, уже темно, едем с другом вдоль огромной, бесконечной очереди людей на окраине города. Спрашиваю:

– А это куда очередь? Больше, чем за финскими сапогами или в мавзолей.

– За водкой, брат, за водкой.

– Давай остановимся, поговорим, спросим: что так припекло, что надо стоять, томиться на морозе, в потёмках, с перспективой к утру купить желанную бутылку?

– Давай не будем, поедем.

– Почему? Это же меня касается, давай остановимся.

– Нельзя, поверь мне. На хорошей машине, хорошо одетые – как начальство. Побьют.

И стало очень не по себе. Как будто мы с ним заодно, с Егором Кузьмичом. И это было первое ощущение несвободы, обмана, кривого зеркала. Он или некие «они» решили за нас, что нам и когда пить и петь.

А дальше – доносы, доносы: «Звоню, ибо нет сил терпеть! Наш директор автобазы с двумя замами закрылись в кабинете и выпивают. Приезжайте!»

И ведь приезжали. И выносили вопрос на бюро горкома КПСС. И бюро – казалось, приличные люди – копалось во всём этом, и исключало, и снимало с должностей. Благо не сажало, хотя желание у них такое было.

Гаишник увидел, что в машине сидят двое, у них хороший вечер, отъехали за город. А он с ними ничего сделать не может, потому что они скорость не нарушают, двойную сплошную не пересекают, под знаком не стоят, всё у них нормально.

В общем, записал номер и настучал. А это исключение из партии, увольнение с работы, волчий билет.

Заседание бюро ГК КПСС.

– Капитан, вы указали в рапорте, что видели этого мужчину в машине с посторонней женщиной и они выпивали.

– Да, видел.

– В котором часу? – пытаюсь я как-то вернуть здравый смысл.

– Где-то в восемь вечера.

– Но было же темно и в машине. Как же вы увидели? А может, это была жена? И пили они не водку, а сок?

– Может. Наверное, не знаю.

– Как же так, товарищ милиционер, вы не уверены, а клевещете.

Такое было много раз, напоминало смутные, тяжёлые, роковые времена. И вдруг стало абсолютно понятно: жива, и ещё как жива, та стукаческая порода. А вы – перестройка, гласность!

Общество «Трезвость» превратилось в такой либеральный карающий меч перестройки. Началась охота на неугодных, добившихся чего-то в этой жизни, успешных людей. Стремительно, в один день трезвенники из преподавателей марксизма-ленинизма превратились в борцов за трезвый образ жизни и далее – в защитников демократии, либеральных ценностей. И с этого трамплина прыгнули в депутаты разных уровней.

Спрашивал потом не одного «трезвенника»: как ты так быстро, на ходу, на лету переоделся-переобулся, ведь вчера ты нам на разных курсах говорил, что «вихри враждебные веют над нами», что деньги – зло, устраивал проверку подписки на «Блокнот агитатора», на газету «Правда», а теперь…

В советское время, да и не только в советское, в начальный период новой России, были общенародные праздники – Первое мая, Седьмое ноября, Новый год. Новый год, безусловно, был особым праздником, для всех.

И у каждого были свои каналы подготовки, обеспечения празднования. В плане поступления на стол полусладкого «Советского шампанского», в плане каких-никаких фруктов – яблок, мандаринов. А больше ничего и не было особо. Отдельная история заключалась в том, что можно было в отдалённых сибирских посёлках приобрести дикое мясо, хорошую рыбу: хариуса, тайменя, ленка, нельму, муксуна.

Существовала ещё такая правильная, на мой взгляд, нужная и эффективная служба – санавиация. Построена она была жёстко. Каждый аэродром обязан был держать наготове одно воздушное судно с экипажем и дежурной бригадой врачей. Особенно важно это было в Сибири, на Севере, на Дальнем Востоке. Люди, которые жили в отдалённых посёлках, часто отрезанных от райцентров и крупных городов реками, десятками и сотнями километров тайги, сопок, могли подать сигнал о помощи. И санитарная авиация, конечно, спешила на помощь. В экстренных случаях, при тяжёлых заболеваниях.