Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Историк литературы и поэт Михаил Гронас, описывая явление, которое он называет мнемонической культурой, выделяет заучивание наизусть и воспроизведение по памяти стихов как одну из ключевых черт русской культуры. Говоря о ее развитии в годы «большого террора», он отмечает, что практика не только воспроизведения по памяти чужих стихов, но и создания и заучивания своих была широко распространена среди образованных заключенных, и в качестве примеров приводит воспоминания Александра Солженицына, Анны Лариной-Бухариной, Надежды Иоффе и других, переживших репрессии [102] Gronas M. Cognitive poetics and cultural memory: Russian literary mnemonics. New York: Routledge, 2011. C. 90–96. .

В интервью Майклу Главеру Бродский говорил: «Поэзия вряд ли поддерживает духовность. Сам факт, что русским присуще запоминать и помнить много стихов наизусть, в общем-то, не дает им духовной поддержки. Это просто позволяет не быть окончательно сломленным. Говорить о поэзии как о средстве духовного выживания, для меня по крайней мере, слишком высокопарно… Но, конечно же, стихи помогают. Когда ты повторяешь про себя ту или иную строчку, ты как-то справляешься» [103] Бродский И. А. Книга интервью. C. 533. .

В другом интервью он говорит так о стихах Ахматовой: «Вот Ахматова — это такой случай. И какие-то ее фразы вы бубните. Совершенно не понимая, что происходит. Это поэт, с которым вы более-менее можете прожить жизнь» [104] Там же. C. 526. .

В курсах, которые Бродский вел в различных университетах и колледжах США, он почти всегда требовал от студентов заучивать большие объемы стихов наизусть. Так, например, в описание курса «Лирическая поэзия», который он вел в Колледже Саут-Хедли, включено требование выучить наизусть около 1000 строк из поэзии Томаса Харди, Уистена Одена, Роберта Фроста, Константиноса Кавафиса, Райнера-Марии Рильке [105] MHC Archives and Special Collections. Box 2. Folder 1. .

Это очень большой объем поэтического текста, и я не знаю, проверял ли Бродский каждого из 30 студентов этого курса, но само по себе это требование показывает то важное значение, которое он придавал знанию стихов наизусть.

Для Бродского знание стихов наизусть это не просто профессорская блажь или свидетельство принадлежности к определенному культурному кругу. Это способ существования — если угодно, выживания — в мире, где поэт может быть расстрелян, сослан, уничтожен или просто забыт. Знание наизусть стихов других поэтов позволяет передать их по эстафете памяти, той эстафете, которую Бродский метафорически описывает в «Остановке в пустыне»:

Аллюзия, цитата, подтекст позволяют продолжить жизнь ушедших. Поэтические строки и фразы, по известному выражению Мандельштама, становятся своего рода «письмом в бутылке», а распознавание читателем цитаты озаряет его мгновенной радостью узнавания. И таким отношением к поэзии Бродский во многом обязан Ахматовой.

Она придавала знанию текстов наизусть огромное культурное и моральное значение. В 1962 году Солженицын читал Ахматовой свои стихи, написанные в лагере, а потом рассказал, что знает наизусть «Поэму без героя» — к тому времени не напечатанную, а передававшуюся изустно [106] Чуковская Л. К. Записки. Т. 2. C. 532–533. . Ахматова о стихах отозвалась сдержанно («уязвимые во многих отношениях»), а вот о повести «Один день Ивана Денисовича», которую прочла за несколько месяцев до публикации в «Новом мире», говорила: «Эту повесть о-бя-зан про-чи-тать и выучить наизусть каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граждан Советского Союза» [107] Там же. Т. 2. C. 512. . Два главных произведения Ахматовой в тот момент помнило наизусть гораздо меньше людей: «„Реквием“ знали наизусть 11 человек, и никто меня не предал», — говорила она [108] Там же. Т. 2. C. 536. .

Сходным с «Реквиемом» образом возникала и «Поэма без героя», существовавшая вначале как облако связанных строф и фрагментов, часто не записанных, а воспроизводимых по памяти, с потенциалом постоянного развития. С одной стороны, это произведение, которое было завершено автором, в этом завершенном виде опубликовано и стало объектом чтения и изучения. С другой, сама специфика «Поэмы» связана с подвижностью и отсутствием четких границ. Р. Д. Тименчик в «Заметках о „Поэме без героя“» охарактеризовал это так: «Безостановочное самодвижение и саморазвитие замысла <���…> связано с особой природой этого художественного текста. Ибо это „поэма в поэме“ и „поэма о поэме“, произведение, рассказывающее о своем собственном происхождении. Можно даже сказать, что сюжетом его является история художнической неудачи, история о том, как не удавалось написать или дописать „Поэму без героя“, повесть, сотканную из черновиков, наметок, отброшенных проб, нереализованных возможностей» [109] Ахматова А. А. Поэма без героя / Сост. и прим. Р. Д. Тименчика и К. М. Поливанова. М.: МПИ, 1989. C. 3. .

Эта «повесть» оказалась самым сложным и требовательным к читателю произведением Ахматовой — и она это прекрасно осознавала:

В одном из предуведомлений, включенных в итоговый текст, она пишет: «До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях „Поэмы без героя“. И кто-то даже советует мне сделать поэму более понятной. Я воздержусь от этого. Никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов поэма не содержит. Ни изменять, ни объяснять ее я не буду» [110] Там же. C. 31. .

Можно заметить, однако, что, отрицая наличие третьих смыслов, Ахматова ничего не говорит о вторых. В набросках к поэме в записных книжках возникают строки:

Эти строки не входят в окончательный текст — и не случайно. Пока поэты рассчитывают на своего читателя и насыщают текст указателями на скрытые смыслы, ревнители партийной чистоты в литературе придирчиво ищут шифровки. Так, в августе 1946 года свежий лауреат Сталинской премии поэт Прокофьев (из хвалебных эпитетов, раздававшихся ему советской критикой, можно, пожалуй, оставить лишь «своеобразный»), выступая на заседании правления Ленинградского отделения Союза писателей, порицал коллегу по цеху, который «рекомендует ее [„Поэму без героя“] к изданию, поэму, зашифрованную самой поэтессой. Она сама здесь говорит — не знаю, почему (думаю, что здесь можно думать об издевательстве над нами): „признаю — я применяла симпатические чернила, я зеркальным письмом писала“. Даже не надо через лупу это рассматривать» [112] Цит. по: Тименчик Р. Д. Анна Ахматова в 1960-е годы. C. 566. .