Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Бродский в «Музе плача» так писал об этом цикле: «Если Ахматова не умолкла, то, во-первых, потому, что опыт просодии включает в себя среди всего прочего и опыт смерти; во-вторых, из-за чувства вины, что ей удалось выжить. Стихотворения, составившие „Венок мертвым“, являются попыткой дать возможность тем, кого она пережила, найти приют в просодии или, по крайней мере, стать ее частью. Дело не в том, что она стремилась „обессмертить“ погибших, большинство из которых уже и тогда были гордостью русской литературы, обессмертив себя самостоятельно. Она просто стремилась справиться с бессмысленностью существования, разверзшейся перед ней, с уничтожением носителей его смысла, одомашнить, если угодно, невыносимую бесконечность, заселяя ее знакомыми тенями. Кроме того, обращение к мертвым было единственным средством удержания речи от срыва в вой» [96] См. приложение. С. 265. .

Или же средством выживания и борьбы с безумием, каковым оказался «Реквием», описывающий и обобщающий трагический опыт женщин в тюремных очередях, где они ожидали свидания с мужьями и детьми, или возможности передачи. Ожидание это во многих случаях оказывалось тщетным.

И вновь из эссе «Муза плача»: «Сила „Реквиема“ состоит в том, что подобная биография была слишком типичной. „Реквием“ оплакивает плакальщиц: матерей, потерявших детей, жен, обреченных на вдовство, порой тех и других, как в случае с автором. Это трагедия, где хор погибает раньше героя» [97] См. приложение. С. 266. .

В «Листках из дневника», в набросках о Мандельштаме Ахматова пишет: «Я очень запомнила один из наших тогдашних разговоров о поэзии. Осип Эмильевич, который очень болезненно переносил то, что сейчас называют культом личности, сказал мне: „Стихи сейчас должны быть гражданскими“, и прочел „Под собой мы не чуем“. Примерно тогда же возникла его теория „знакомства слов“. Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических» [98] Ахматова А. А. Собрание сочинений. Т. 5. C. 41–42. .

Результатом такого потрясения и явился «Реквием». Ахматова создавала его, зная, что эти стихи могут грозить ей смертельной опасностью — как стало смертельным для Мандельштама стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…».

Вспоминая те страшные годы и тюремные очереди, в которых родились многие строки поэмы, Лидия Чуковская пишет: «В очередях женщины стояли молча или, шепчась, употребляли лишь неопределенные формы речи: „пришли“, „взяли“; Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из „Реквиема“ тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: „хотите чаю?“ или: „вы очень загорели“, потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. „Нынче такая ранняя осень“, — громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спичка, пепельница, — обряд прекрасный и горестный».

Все разговоры о поэме оказываются зашифрованными. «Потом она прочитала мне новонайденные пушкинские строки — из его Реквиема. „Лунный круг“», — записывает Чуковская 3 марта 1940 года. Но в примечаниях к своим записным книжкам, написанным уже после падения советской власти, поясняет: «Это снова шифр. Пушкин тут ни при чем. „Лунный круг“ — слова из „Реквиема“ Анны Ахматовой, из „Посвящения“: „Что мерещится им в лунном круге?“» [99] Чуковская Л. К. Записки. Т. 1. C. 83. .

В фантастической повести Рэя Бредбери «451 градус по Фаренгейту» горстка героев заучивает книги, которые должны быть преданы огню, наизусть, чтобы сохранить их. Ко времени публикации романа в 1953 году то, что было выдумкой американского фантаста, уже полтора десятка лет было явью в сталинском СССР — «Реквием» Ахматовой существовал только в памяти нескольких людей, которые практически стали этой книгой и, встречаясь, проверяли друг друга, вспоминая заученные наизусть строки.

Это продолжалось еще долго. В воспоминаниях Чуковской мы находим описание своеобразного «экзамена», когда Ахматова проверяла свою и чужую память. «На днях Анна Андреевна учинила ревизию: проверила наличность в кассе. Она давно уже собиралась уйти со мною куда-нибудь из-под потолка и проверить, все ли я помню. По ее внезапному вызову я к ней явилась, и мы отправились в ближайший сквер. Почти все скамейки в этот час рабочего дня пусты, мы сели подальше от двух теток, пасущих детей, от пенсионера, читающего газету, подальше от улицы. Тепло, солнечно, сыро. Воздух еще весенний, свежий, еще не испачканный запахом пыли, жары, бензина, асфальта. Думая об экзамене, я всегда боялась пропустить какую-нибудь строку, забыть слово. Но страшноватым — и смешноватым! — оказалось другое: читать Анне Ахматовой вслух стихотворения Анны Ахматовой. Уверена, что слушать собственные стихи в чужом чтении — противно. Я изо всех сил старалась читать никак, просто перечислять слова, строчки, но, боюсь, привносила невольно что-то свое. Анна Андреевна сидела рядом в зимнем, уже не по погоде, шерстяном грубом платке, в тяжелом пальто. Солнце сгущало темноту под запавшими глазами, подчеркивало морщины на лбу, углубляло их вокруг рта. Она слушала, а я читала вслух стихи, которые столько раз твердила про себя» [100] Там же. Т. 2. C. 491. .

Вообще заучивание наизусть приобретает особое значение в годы «большого террора», когда память зачастую становится последним, что остается у человека. В приемных судов и в очередях на передачу посылок, в тюрьмах и на пересылках запомненные наизусть и воспроизводимые в памяти строки становятся средством борьбы с безумием.

Евгения Гинзбург, автор замечательной документальной автобиографической книги о сталинских тюрьмах и лагерях, пишет: «Сидя в тюрьмах долгими месяцами и даже годами, я имела возможность наблюдать, до какой виртуозности доходит человеческая память, обостренная одиночеством, полной изоляцией от всех внешних впечатлений. С предельной четкостью вспоминается все когда-нибудь прочитанное. Читаешь про себя наизусть целые страницы текстов, казалось, давно забытых. В этом явлении есть даже нечто загадочное» [101] Гинзбург Е. C. Крутой маршрут. Хроника времен культа личности. М.: Советский писатель, 1990. C. 48. .