Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Подобно тому как в более позднем стихотворении «На выставке Карла Виллинка» он дает серию разных точек зрения на одно и то же произведение искусства, в «Декабре во Флоренции» мы видим серию взглядов на изгнание, взглядов, которые поэт чувствует, но которые не заставляют его оглянуться, памятуя о судьбе Лотовой жены и Орфея. Очевидно, что в центре «Декабря во Флоренции» — переплетение образов и судеб Данте, Мандельштама, Ахматовой и Бродского.

Этот страх неизвестности преодолевается в «Декабре во Флоренции» за счет интерференции взглядов — собственного и тех, кто прошел по пути изгнания раньше.

Эти взгляды дают, скорее, не устремленное назад «треугольное зрение», которое разделяет восточную и западную поэтические традиции, несмотря на то, что они сходятся в творчестве поэта, а обращенную в будущее линейную перспективу. И в этой перспективе Ахматова и Мандельштам наследуют Данте, а Бродский оказывается их общей суммой — как это видно по стихотворению и как он сам говорил в Нобелевской лекции о великих тенях своих учителей: «В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности» [388] Бродский И. А. Сочинения Иосифа Бродского. Т. 6. C. 44. .

В «Декабре во Флоренции» Бродскому удалось, оставаясь собой, стать Данте, Мандельштамом, Ахматовой.

Среди отличительных черт поэтики Ахматовой есть одна, которая отражает и особенности эпохи, когда эта поэтика формировалась, и особенности обращения Ахматовой к своему читателю. Ее поэзия, с одной стороны, кажется простой, с другой, уже на довольно ранней стадии приобретает специфическое свойство разговора одновременно с широкой читательской аудиторией и более узким кругом посвященных.

В. В. Виноградов так писал об этом: «Та форма речи, которая доминирует в ее поэзии, форма непосредственного обращения героини к „милому“, к интимным друзьям, форма личного „дневника“ и т. п. обязывает к обилию неопределённых указаний. Происходит своеобразный эстетический „обман“: речь строится с установкой на одно восприятие, на восприятие „своих людей“, которым многое понятно с полуслова, но с объективным расчетом — попасть в другое» [389] Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой (стилистические наброски). Л., 1925. C. 90–92. .

Вообще, это свойство любого хорошего стихотворения — производить впечатление на многих читателей и в то же время сообщать что-то, известное немногим. Для этого могут использоваться отсылки, намеки, подтексты. Об этом в статье «Выпад» писал Осип Мандельштам: «В отличие от грамоты музыкальной, от нотного письма, например, поэтическое письмо в значительной степени представляет большой пробел, зияющее отсутствие множества знаков, значков, указателей, подразумеваемых, единственно делающих текст понятным и закономерным» [390] Мандельштам О. Э. Проза. C. 151. .

Эта идея отсутствующих знаков, которые парадоксальным образом присутствуют в стихотворении, приложима ко многим авторам и поэтическим направлениям. Однако в эпоху, когда о многих вещах нельзя — или опасно — говорить открыто, обращаясь к неопределенному кругу читателей, такого рода указатели становятся самостоятельным и определяющим средством — не только в поэзии, но и в повседневной жизни.

Вернемся к истории заучивания «Реквиема» наизусть доверенными читателями. Вот еще одна цитата из дневника Л. К. Чуковской: «Она слушала, а я читала вслух стихи, которые столько раз твердила про себя <���…> Я прочла все до единого. Я спросила, собирается ли она теперь записать их. „Не знаю“, — ответила она, из чего я поняла, что и я пока еще не вправе записывать. „Кроме вас, их должны помнить еще семеро“. Имен она, конечно, не назвала. А я, конечно, не спросила. Насчет имен я еще в Ленинграде получала от нее ценные уроки. В первых же наших разговорах я заметила особенность ее речи: „один человек говорил мне“; „одна дама мне рассказывала“ — „один“, „одна“ — без имени, — о чем бы мы ни говорили. Хотя бы о чем-нибудь нейтральном. Помню взрыв ее гнева: „Люди совсем не понимают, где живут! Был у меня недавно один молодой человек — не такой уж и молодой, не дитя! — рассказал анекдот: `Анна Андреевна, мне Петр Николаевич смешной анекдот рассказал`. И дальше — текст. За такой текст без всякого смеха давали минимум восемь. Зачем же ты поминаешь Петра Николаевича? Сам свою восьмерку и получай“» [391] Чуковская Л. К. Записки. Т. 2. C. 491–492. .

Эту особенность ахматовской речи замечала не только Чуковская. Для поколения Бродского она тоже была очевидна. Так, Игорь Ефимов, писатель и хороший знакомый Бродского, замечает: «Говорят, что она в разговорах старалась не называть имена людей. „Один человек сказал мне“, „я слышала от одной женщины“» [392] Ефимов И. М. Нобелевский тунеядец. C. 31. . Если даже Ефимов и повторяет отмеченное Чуковской (а его формулировки очень близки к ее записи), это свидетельствует о том, что эта отличительная черта ахматовской речи была очевидна и широко осознавалась.

Здесь примечательно то, как связываются правила практического поведения и особенности речи. Действительно, само существование «Реквиема» могло представлять смертельную угрозу для Ахматовой, если бы о нем узнали власти, особенно в 40—начале 50-х годов. Вспомним ее слова: «„Реквием“ знали наизусть 11 человек, и никто меня не предал» [393] Чуковская Л. К. Записки. Т. 2. C. 536. . Но не менее важно то, что в повседневной речи автора «Реквиема» возникает целая система неявных указаний, понятная посвященным и сложная для дешифровки посторонними.

Об этом заходит речь во время самой первой встречи Ахматовой с Бродским. Евгений Рейн вспоминает: «Речь зашла о так называемом герметизме, о темных запутанных стихах, усложненных ассоциациях, которые могут дойти разве что до самого узкого круга людей, а иногда понятны только самому поэту. Ахматова сказала: „Важно только одно, чтобы сам автор имел нечто в виду“» [394] Рейн Е. Б. Мне скучно без Довлатова. Спб.: Лимбус Пресс, 1997. C. 72. .

Впоследствии в разговорах с Соломоном Волковым Бродский возвращается к этой теме. Говоря о «Поэме без героя», он замечает, что хотя в русской поэзии существует традиционная точка зрения, что поэт должен писать для широкой аудитории, лучшие стихи создаются без оглядки на эту широкую аудиторию, а просто «потому, что ему язык, называемый в просторечии музой, диктует». А дальше добавляет о «Поэме»: «Конечно, Ахматовой было интересно узнать реакцию слушателей. Но если бы ее действительно больше всего на свете занимала доступность интерпретации „Поэмы“, то она не написала бы всех этих штук. Конечно, Ахматова зашифровала некоторые вещи в „Поэме“ сознательно. В эту игру играть чрезвычайно интересно, а в определенной исторической ситуации — просто необходимо» [395] Волков C. М. Диалоги с Иосифом Бродским. C. 234. .