Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Не только Чуковской было трудно понять «В Зазеркалье». Редакторы московского альманаха «День поэзии», в котором Ахматова хотела напечатать «Полночные стихи» целиком, изымают из цикла это стихотворение — то ли по собственным читательским ощущениям, то ли из-за цензурных соображений. Действительно, как можно печатать стихотворение, в котором содержится намек непонятно на что!

Скорее всего, как это часто бывает у Ахматовой, эта ситуация неопределенной-неопределимой единственности указывает одновременно на два источника — русский и классический. Р. Д. Тименчик считает [405] Тименчик Р. Д. О «библейской» тайнописи у Ахматовой. C. 189–190. , что та, третья отсылает к статье Иннокентия Анненского «Трагедия Ипполита и Федры», где Анненский указывает на восклицание Федры: говоря о порочной и трагической любви, «обнимавшей сначала ее мать, Пасифаю, а потом Ариадну, ее сестру, и она выстанывает с болью: „Я третья и злосчастно гибну“» [406] Анненский И. Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1979. C. 388. .

«Федра» Еврипида — одно из важнейших произведений для русской постсимволистской традиции. Ее отзвуки есть в стихах Мандельштама, темы «Федры» пронизывают творчество Марины Цветаевой (это не только драма ее «Федры», но и частое возвращение в стихах к заглавному образу трагедии и ее мотивам), и для Ахматовой древнегреческая трагедия — текст, объединяющий трагические судьбы русских поэтов XX века и указывающий на них.

Однако специфика неопределимой единственности заключается в том, что любая предложенная интерпретация не является единственной. Стихотворение создает концентрические круги ассоциаций, зависящие от читательского опыта и знакомства с поэтикой Ахматовой. Это попытка вовлечь читателя в движение понимания, сделать его соавтором, но соавтором не произвольным, а знающим правила сложной поэтической игры и следующим им.

В программном эссе «О собеседнике» Осип Мандельштам писал об отличии поэта от литератора. «Литератор всегда обращается к конкретному слушателю, живому представителю эпохи» [407] Мандельштам О. Э. Проза. C. 10. . И в этом смысле он должен соотносить себя с эпохой и быть понятным широкой аудитории. Поэт, по словам Мандельштама, «связан только с провиденциальным собеседником». И этот собеседник не нуждается в объяснениях и разъяснениях — не в том смысле, что понимает все нюансы душевного состояния автора и мотивировки, управляющие выбором того или иного слова или приема. Это лишило бы поэзию той ауры смутной неопределенности, за счет которой она и существует. Провиденциальный собеседник наделен возможностью видеть ключи, внутреннюю разметку стихотворения и знанием поэтической традиции, позволяющим вписывать данное конкретное стихотворение в контекст бесконечной и многоголосой поэтической переклички «на воздушных путях».

Особенно эта направленность на провиденциального собеседника усиливается в годы подавления свободы печатного слова. Бродский говорил: «Цензура способствует совершенствованию метафорической речи. Метафорических оборотов. Потому что, когда не разрешается сказать „тиран“, можно сказать „этот человек“ и это придает определению некое ускорение, метафорическое ускорение, если хотите» [408] Бродский И. А. Книга интервью. C. 49. .

Это может показаться парадоксальным, но Бродский неоднократно повторял эту мысль. Сьюзен Сонтаг вспоминает его слова: «Цензура полезна для писателей. По трем причинам. Во-первых, она объединяет всю нацию в сообщество читателей. Во-вторых, она выстраивает перед писателем стену, барьер, который нужно преодолеть. В-третьих, она усиливает метафорические свойства языка (чем жестче цензура, тем более эзоповым должен становиться язык)» [409] Сонтаг C. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980. C. 468. .

В этих соображениях о цензуре важным кажется не столько эзопов язык, сколько представление о сообществе читателей. Все большие поэты так или иначе ориентируются на такое сообщество и зависят от него. Но у каждого своя стратегия поиска своего читателя и разговора с ним. Только два русских поэта использовали для этого разговора весь потенциал «неопределимой единственности», возникающей за счет употребления в стихе указательных местоимений, оторванных от того, на что они указывают — Ахматова и Бродский. Мы видели, как это происходит в поэзии Ахматовой, обратимся теперь к текстам Бродского.

Для начала — несколько характерных случаев использования неопределимой единственности в разных стихотворениях Бродского, для удобства сведенные в таблицу:

По этим примерам видно, что, так же как и Ахматова, Бродский загадывает читателю загадку, дает ему ключ, но при этом не указывает, где находится замок, который этим ключом отпирается. Комментарии к текстам отчасти помогают разобраться в этой головоломке, но не все случаи — а их много — прокомментированы и не у всех читателей этот комментарий под рукой. И тем не менее Бродский многократно повторяет эти «указания в никуда».

Чтобы разобраться, как они работают, обратимся еще к одному его стихотворению, связанному с Ахматовой. Это написанное в 1982 году «Келломяки», которое можно назвать своего рода упражнением в неназывании. Этот текст требует от читателя постоянно расшифровывать намеки и иносказания, иногда совсем простые, иногда требующие хорошего знания литературы и серьезного размышления.

Начинается все с заглавия. Келломяки — финское название поселка Комарово, того самого, где находилась знаменитая ахматовская Будка, как она называла неказистую, выделенную Литфондом дачу, где Бродский познакомился с Ахматовой и многократно встречался с ней, и где Ахматова похоронена. Стихотворение включено в сборник «Новые стансы к Августе» и очевидным образом обращено к героине этого сборника, М. Б., с которой Бродский прожил несколько недель в Комарово. Однако при этом оно представляет собой своего рода этюд в ахматовских тонах, по крайней мере, в части использования «неопределенной-неопределимой единственности».

Называя стихотворение несуществующим более именем места, Бродский задает утопическое пространство памяти (а слово утопия , как известно, можно перевести с древнегреческого как «нет такого места»). Поселок Келломяки, находящийся на той части Карельского перешейка, которая отошла к СССР по итогам «зимней войны», когда, согласно Московскому мирному договору 1940 года, была аннексирована значительная часть Карельского перешейка, перестал существовать в 1948 году.