Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Любители и туристы занимали стратегические места пивного бара с вызывающе блестевшими медными этикетками на столиках — «Ленин», «Троцкий», «Пикассо» и шептались: «Смотри, смотри, прошел Леотар с бабой!», «Эй, смотри, Эдерн-Алье вырядился как петух!», «Смотри, Питер Классен совсем поседел!».

Можно было заказать кружку пива и сидеть в углу за «столиком Ленина» час-два, пока не появлялся тапер и заглушал весь разговор, стукая по клавишам старого пианино.

Иногда, изображая из себя богему — шаровары в краске, сандалии на босу ногу, свитер с дыркой на локтях, — в бар заходила пара знаменитых карикатуристов: Плантю и Виллем, живших в дорогих ателье Кампань-Премьер напротив. Они выкуривали по сигарете, выпивали по кружке пива и убегали к себе, где холодильники ломились от питья и жратвы. У них это называлось «выйти в люди».

В правом углу пивного бара постоянно заседал с потертым портфелем Ваня Коновалов, пожилой дядя, сын последнего царского министра просвещения. Он кадрил девиц, предлагая им граммофонные «сорокопятки» с большой скидкой — песенки Брассенса, Трене, Монтана. Зажиточный дядя не упускал случая нажиться на торговле грампластинками в случае решительного отказа.

Я обошел все знаменитые кафе, и везде был пустой номер.

Встречи с британским предпринимателем Джорджем Батлером, меланхоликом, рисовавшим акварели с натуры, с артистом современности, минималистом Жан-Марком Филиппом, увлекательно рассказывавшим о своей жизни в Нью-Йорке, где обкатывал свой талант по галереям Манхэттена, и с корректоршей из издательства «Фламмарион» Ритой Мариянчик, приведшей меня в ателье известного фотографа Вильяма Майвальда, ни к чему не привели.

Ко мне приходили именитые профессора Мишель Родд и Пьер Берж, расписавший потолок оперного театра по эскизам Шагала. Со свойственной французам любезной улыбкой они расхвалили мои картины, пригласили на ответный обед с дорогим вином, но дальше обмена любезностями дело не пошло. Как только раз я заикнулся на вернисаже мосье Родда о знакомстве с галерейщиком, он панически сжался, перешел на шепот и прекратил разговор.

Встречи с этими профессионалами от искусства были совершенно пустыми и лишенными смысла. Они тряслись за свои завоеванные в битвах места, как огня опасаясь непрошеных конкурентов. Их совершенно бесплатные похвалы, советы и тосты «а-ля вотр» ничего мне не давали.

Несколько лет подряд (1977, 1978, 1979, 1980) я встречался с итальянкой Жиллой Давид и ничего, кроме глупых советов, не получил.

Лишь один художник, старый президент парижских салонов Эдвард Майковой (1978), пригласил банду русских абстрактивистов (12 человек), для чего мне пришлось уговаривать русских знакомцев, слетевших на сборище как по команде, — но каково было разочарование, когда мы собрались на развеску и с трудом нашли свои произведения, застрявшие в общей куче экспонентов. Никто не побеспокоился их собрать в одно место, а работы Архангельского, Булатова мы так и не нашли, хотя они числились в моем списке.

С «народом» я не сходился. Он сам ко мне пришел. Я не успел поставить мольберт в тупике на рю Бельэр, у плас Насьон, как ко мне постучался сосед с приветом: «Бонжур, Пикассо!»

Крепкий мужик с явственным южным акцентом сразу пригласил на выпивку. Носильщик Лионского вокзала артистов разделял на две категории, те, кто рисует «ню», — настоящие художники, а те, кто сочиняет «композиции», — халтурщики. Я, к его сожалению, приходился на вторую категорию. Отчаянный болтун, он беспрестанно говорил только о невестах и изготовке крепкого самогона с грушей внутри бутылки. Он искал достойную жену, владеющую этой техникой, но так и не нашел при мне. Это был хороший профессор французского языка. Он сразу хватал смысл моей речи и уверенно поправлял произношение.

В 80-м я весь был в пеленках годовалой дочки. Она постоянно страдала простудой, врачи не знали, чем и как ее лечить. Анна и я, как очумелые, сменяли друг друга на дежурстве, а в свободные «окна» я слонялся по Парижу без всякого определенного плана, наобум, куда вынесет ветер. В то время парижские дворы, ворота и подъезды хранили первозданный вид, видеофоны, портокоды и двойные запоры появились позднее. Я слонялся по дворам, заглядывал в дома с консьержами и без них. Попадались таинственные дворы с роскошными фонтанами и скульптурами, фаянсовые стенки и уютные дворики с лавками, где можно было расположиться с книжкой, вдали от грохота парижских бульваров и толчеи.

Весной, когда цветет черемуха и сирень, парижские дворы и сады благоухают и тянут на подвиги. Я побывал в Швейцарии, на дурацкой выставке «Четверть века русского искусства в Париже», с Бугриным, Гарри Файфом и Гришей Мишонцем. Ночевал у свояка и вернулся основательно потрепанным от делового туризма в деревню Обон. Какая-то мадемуазель Блондин от имени французских интеллектуалов заказала мне большой транспарант с протестом против Олимпийских игр в Москве, я показал им эскиз — пять колец в виде зажигательных бомб и два поджигателя по сторонам, Картер слева и Брежнев справа с факелами.

С кладбища Монпарнас, где легко дышится среди покойников, я поперся по зеленой улице рю де Плант и напротив скверика обнаружил расписные ворота брошенного завода. Дверь не закрывалась, и в щель я увидел странное зрелище, удивившее меня. На колченогом столе стоял нарядный жонглер и бросал палки с огнем. Вокруг собрались испачканные краской люди в вызывающе живописном тряпье. Таких сборищ я еще не видел в Париже.

«Артистический скват» — полный абсурд и как понятие, и как сообщество. Я заранее отвергал такого рода «общины», где творцы слоняются по помещению, мешая друг другу работать. Присутствие Риты Марианчик меня подстегнуло на авантюру. Мы проникли во двор с большим деревом посередине. Не надо было объяснений, чтобы опознать перед нами живописцев, скульпторов, инсталляторов и комедиантов.

Необходимый набор французских фраз я давно заучил — «экзиле», «политик», «контакт», «артист», «пентр», «диссидент», «Руси», в общем, достаточно для общения на пальцах. В свои 42 года я уже не рассчитывал попасть дуриком в обойму известности, славы и денег, но жажда общения не покидала меня. Весь этот сброд напоминал чем-то русские сборища по подвалам и чердакам, возможно, так жили Шагал и Архипенко в 1910 году. Через полвека бывшие скваторы обзавелись собственными «дворами», обществом отнюдь не коллег по ремеслу, а лиц посторонних, но необходимых в хозяйстве преуспевающего профессионала, кормильца и поильца: секретарь, шофер, любовница, приживальщики и советчики всех родов. Здесь же царила полная свобода общения цыганского табора и общаги. Не успели мы приблизиться, как подлетела пушистая блондинка в красном колпаке и в белом салопете, замазанном яркими красками, и потащила нас в свое логово.