Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Берта Брелингар, плотная бабенка лет сорока, работала в помещении с разбитыми окнами, посреди стояло изодранное в клочья кресло, на полу банки и склянки с красками. Она рисовала геометрические абстракции мелкими мазками, вещи, так сказать, вне времени и пространства. Активный участник революции 1968 года, она постоянно искала общения с людьми творческого направления, и скваты были идеальным клубом для такой потребности. Она грубо оттеснила моего гида Риту и занялась моим воспитанием, припирая бесчисленными вопросами. Мое имя она тут же забраковала, заменив на ей известное Владимир. Все русские для нее были «Владимирами», как известный Ленин, и я попал в этот список без особого протеста.

Я стал постоянным посетителем этого отстойника неудачников и правдоискателей всех мастей. Там я обнаружил настоящую солидарность и бескорыстную поддержку. Берта привела ко мне пару просвещенных покупателей, ею основательно обработанных. Они купили у меня картинку маслом за тысячу франков в «китайском стиле».

Летом я исчез из Парижа, а осенью Берта повела меня по парижским скватам, где все ее знали. На рю д’Аркей, у парка Монсури, жили «крысолов» Анри Шурдер, философ Пьер Родье и постоянный сторож «колонель Помпон», державший пару кур и петуха. Они изредка проводили фестивали искусств, приглашая артистов со стороны. Со второго я стал постоянным участником этих диких сборищ.

В 1920-е годы русская речь обогатилась новым, советским словом «невозвращенец», по содержанию походившим на смертный приговор, — «лицо, не вернувшееся на родину из-за границы и изменнически перешедшее в лагерь врагов СССР».

Однако невозвращенцы появились задолго до суровой советской эпохи.

Царь Борис Годунов (XVI век) решился послать своих «робят» за границу для изучения «науки разных языков и грамоты». Годуновские «робята», как утверждает легенда, пропили командировочные деньги и домой не вернулись, предали родину и перешли в лагерь врагов СССР.

— Русская жизнь не принимает искусства всерьез. Мы не знаем толком, где доставали краски Айвазовский, Верещагин, Левитан, но хорошо известно, что прославленному Карлу Брюллову так обрыдла светская жизнь Петербурга, что он ушел в Европу голяком, подарив таможне костюм и белье русского производства.

Звезда XIX века Орест Адамович Кипренский влюбился в сумасбродную итальянку и последние двадцать лет доживал за границей, не сожалея о русской славе.

У маститых невозвращенцев, обласканных царем и светскими заказами, была возможность вернуться назад и творить на русском морозе. Художники Василий Кандинский, Николай Рерих, Александр Бенуа, Марк Шагал, Павел Мансуров, Иван Пуни, командированные за границу, предпочли творить на теплом Западе.

Наши современники краски, карандаши, бумагу, славу, заказы, белье достают по спискам и по блату. Самый последний русский мазила, уставший от векового мазохизма властолюбивой черни, мечтает попасть на тесный, гнилой и спесивый Запад, где всего, бля, почему-то навалом. Из социалистического рая бегут воры и политики, танцоры и фарцовщики, футболисты и военные, шахматисты и музыканты, и художники здесь не исключение, а правило.

Художник Николай Павловский был не первым и не последним, когда летом 1979 года покинул группу белорусских туристов и стал невозвращенцем. Изменник родины, партии и правительства прошел искусы коммунизма и модернизма, а в московском «салоне» Льва Кропивницкого, художника и коллекционера, получил благословение на подвижничество в искусстве. Нутряная мысль «Я — гений, я буду первым на Западе!» была мощным мотором для решительных поступков.

Художник переметнулся с прицелом развернуть вовсю свой гений, покрыть Запад пестротой белорусских идей, в общем, переплюнуть Вазарели и Кристо, уставших от мирового успеха.

Высокие мысли белорусского самородка не соответствовали ритму пошлой действительности.

Год новатор вкалывал подручным у «Солженицына графики» Мишули Шемякина, начальника русского искусства в Париже и потомственного князя Адыгеи и Кабарды. Он снимал угол у португальского революционера, не забывая о предстоящей славе.

По словам Павловского:

«…Мы, португалец Мануэль Родригес и я, работали на Шемякина, раскрашивая его рисунки. После отъезда Шемякина в Америку легкий заработок исчез. Я вспомнил, что Сутин и Шагал жили в Париже, не отвлекаясь от живописи. 10 мая 1981 года мы пришли к железным воротам с номером шесть по рю д’Аркей. Совсем незнакомые люди дали мне угол с матрасом и бесплатно. Питался ворованным молоком и кашей в „суп популер“. Аристократы выдавали поношенные вещи высоких марок. К зиме я нашел пустую комнату на третьем этаже и перебрался туда. В конце 1981 года, выпивая у „живого артиста“ Тритона, решили организовать выставку под названием „Клошарт“. Через год оказалось, что название режет слух французам как „клошар“ и сменили на „артклош“. Я сделал афишу. Мария Васильевна Синявская ее отпечатала в своей типографии, левой рукой мешая борщ, а правой рукой нажимая на кнопки шрифта. Ее бородатый супруг, похожий на школьника, играющего в Деда Мороза, одобрил работу».

Расторопный «славянин» с опытом партийной работы с массами, взялся за преобразование парижского дома в культурное общежитие. Вскорости там поселились португалец Мануэль Родригес, перешедший из марксизма в буддизм, русский фотограф Валька Тиль и ученик великого Дюбуффе, «живой артист» Жан Старк. Каждый тащил за собой подруг и знакомых. За лето 1981 года бывшее бомбовое депо заселили бездомные художники, клошары, наркоманы и педерасты.

Творческий союз в Париже! Дурдом двадцатого века!

Трудолюбивые неудачники сошлись в один братский круг, чтобы не потеряться в сердитом мире.

Жилистый белорус с крупным носом, большой поклонник технического прогресса в искусстве, «не отвлекаясь от живописи», фабриковал огромные, оптические композиции, скорее похожие на белорусские вышивки, чем на индустриальные чертежи современности, необходимые богатым заказчикам. Павловский стал инициатором артистических фестивалей под названием «артклошинтерн», вошедших в историю парижского андеграунда.

Первый фестиваль от 20 января 1982 года с театром, музыкой, живописью, танцами и пьянкой получился почти домашним мероприятием.

«Начало было скромным, — вспоминает Н. П., — шесть артистов и десяток раскрашенных известью крыс Анри Шурдера, но вскорости о нашем сквате знали все в Париже, от мэра города до отдаленных русских углов».

О героических делах Павловского первой узнала Аида.

На острове русской культуры, в салоне Аиды, без изменений переставленном из Замоскворечья в Париж, о Павловском говорили с нескрываемым восторгом, как о полярнике на дрейфующей льдине.