Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Привести Павловского ко мне! — приказала Аида адъютанту из беглых матросов Андрееву. — Хочу видеть русского героя!

Хозяйка парижского салона Любовь Моисеевна Тапешкина, по кличке «Аида», сменила пять мужей, пока не успокоилась на оборотистом фотографе Владимире Сычеве, устоявшем на ураганном ветре капиталистической конкуренции. Бывший инженер Сычев, бойко болтавший по-английски в Совдепии, за полгода выучил французский и заработал первый миллион, чем потряс не только русскую эмиграцию, но и любопытных аборигенов, не знавших, где расположен Смоленск. К толстопузому тульскому самовару тянулись земляки, нищие, проходимцы, фарцовщики, иностранцы. Рожденная ногами на земле, реалистка Аида милостиво пригревала нигилистов и славянофилов, чтобы стравить их на потеху гостей. Вожаки этих течений, страдавшие непомерной манией величия и невежества, также как писатель Юрий Мамлеев и поэт Эдуард Лимонов, приходили в салон, когда им вздумается.

В честь героя Павловского был устроен особый банкет с мясным борщом и привозной самогонкой. Биографический формуляр героя оказался невыразительным. Общих знакомых не находили. Павловский молча съел кастрюлю борща, облизнулся и окаменел. Аида пыталась без всякого успеха направить знаменитого гостя на философскую беседу, обращаясь за поддержкой то к Мамлееву, то к Лимонову, но, потеряв терпение, выбрала самый решительный вариант.

— Павловский, очисти мне икону шестнадцатого века.

Гость молча кивнул головой.

Дворовый реставратор Владимир Котляров, сидевший рядом с фарцовщицей Козлихой, подпрыгнул и завопил:

— Не позволим! Это моя работа!

Разговор оживился. Мертвой хваткой вцепившись в старинную доску, Павловский не собирался сдаваться. Тучный реставратор, прыгая петушком, пытался вырвать заказ из рук противника.

— Котляров! — повысила голос Аида. — За безобразное поведение я тебя отлучаю от дома.

Славянофилы и нигилисты одобрительно зашумели.

У художника Коли Любушкина сбежала жена. Он искал собутыльника в пору запоя, и я пришел его поддержать. У него сидел рыжий лысеющий парень, похожий на солдата в отгуле. Он представился Игорем Андреевым, а Коля уточнил:

— Это гений из Канады!

Чтобы не ударить в грязь лицом, рыжий парень, затянутый в кожаные штаны, включил песни Высоцкого и стал подпевать.

— Егорыч, покажи свои шедевры Воробьеву, — уламывал Коля, — он тебя плохому не научит!

Рыжий стал огрызаться, но наконец смирился и повел в свою чердачную конуру.

«Канадец» рисовал цветными карандашами в ярких тонах утрированные персонажи, напоминающие маски древних мексиканцев. Я почувствовал, что передо мной настоящий художник, еще не знающий себе цены и плохо обученный технике рисования.

— Не прячь талант на чердаке, — сказал я ему, — ты настоящий художник, но надо талант обработать до совершенства. Приходи, помогу, чем располагаю.

Я никогда не заводил школы, но судьба заносила ко мне натуры, одаренные к искусству: Коля Румянцев, Эдик Штейнберг, Сергей Бордачев. Таким же случайным учеником оказался и Игорь Андреев, или «Игора», как он подписывал картинки.

На чердак Распай, 33, он притащил двухметровый лист бумаги и начал рисовать по воображению. Успехи его были потрясающе быстрыми. Работал он беспрерывно, с редкими выходами в кафе. Я вручил ему ключи от чердака, куда он приходил по своему усмотрению. Он предлагал свои услуги в качестве сиделки моей малолетней дочки, но играть в куклы ему пришлось с дочкой Аиды, Дуней.

В искусство приходят по-разному, часто очень окольным путем.

Из тюрем и психушек, из дворников и кочегаров, через эмиграцию и бульдозеры, мимо академических правил, но всегда через опасность потеряться.

Этот Игора пришел через побег, вынырнув из океана.

В пересказе быль художника звучала так:

«Я сам потомственный ленинградец, морская косточка. Отец — моряк, мать — кассирша. Был удобно прописан на улице Марата. Жил во дворе и фарцевал с 15 лет жвачкой. Потом забрали в армию. Не любил подчиняться и сидел на губе. Там меня научили водить грузовик, и в будущем пригодились эти права. Вернулся в Питер и пошел наниматься в балет, не прошел, и грузил ящики на Ленфильме. Надорвался, и меня уволили. Иду по солнечному городу и вдруг вижу объявление — в „Ленрыбу“ требуются моряки. Во мне что-то екнуло, но думаю, вот это мне и надо. Я сказал себе, за свободу надо драться! Летом 1971 года, облачившись в отцовский пиджак, я пришел в порт на вербовку рабочих. Меня взяли с поддельной характеристикой на кухню чистить картошку. Промысловое судно месяцами рыбачит в открытом океане, по так называемой „второй визе“, без права захода в иностранный порт, и наш „Смольный 67“ вышел на шесть месяцев в Атлантику. У нас отобрали паспорта, напоили водкой и выпустили в море. Члены нашей команды отличались исключительной отсталостью в политическом смысле, все скандалисты и трепачи. Не успели миновать Балтийское море, как заболела буфетчица Клава. Меня из картошки перевели в буфет, и лечил я буфетчицу водкой. Чем больше лью, тем больше просит. Уходя от непогоды, „Смольный“ взял курс на юг и шел почти месяц, то и дело черпая рыбу.

Вместо календаря наступает беспросветная тоска и пьянство. Люди, потеряв чувство времени, превращаются в дикарей, потому что жить по-человечески нужда отпадает, нет женщин, пьют и грызутся по пустякам, а капитан со своей бандой читает лекции о стратегии жатвы на целине и прочей чуши. В начале сентября мы очутились в северной Атлантике, за кормой носились акулы и чайки, постоянно приписанные к траулеру. Буфетчица свалилась от запоя, и ее перевели в санитарное отделение под надзор лекаря. Я не курил и не пил. На трезвую голову мне пришла отчаянная мысль, о которой поведал врачу. Говорю, что у Клавы не белая горячка, а заворот кишок и надо оперировать. При подходе к суровым канадским берегам капитан решился и запросил „Ленрыбу“, и та разрешила зайти в порт и выставить больную буфетчицу на берег. Навстречу дул свирепый норд-ост, летели арктические тучи, ледяные волны захлестывали палубу.

Рабочие корчились от качки. На рассвете 20 сентября мы вошли в канадский порт, доверху набитые рыбой. Красивая бухта Святого Джонса, как картинка, с разноцветными парусами, стройными рядами кранов и опрятным причалом, освещенным холодным солнцем.

У причала дежурил грузовик с красным крестом. Больную буфетчицу положили на носилки и спустили по трапу.

Мой план был простой — сойти на берег и не вернуться.

За мной давно присматривал матрос с выбитым в драке глазом. В клубе начали крутить фильм, палуба пустовала. Экипаж отсыпался по каютам. Начальство совещалось у капитана. Я заперся в уборной, намазался салом, открыл иллюминатор и незаметно скользнул в воду. Я хорошо плавал с детства, но короткая, ледяная бухта казалась бесконечной, а когда я коснулся берега, где стояли и хохотали рабочие, я объяснился фразами, что бегу на волю с корабля. Меня поняли и отвезли в тюрьму.