Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Сначала лагерь был исключительно русским по составу, с ежедневным богослужением, подъемом «триколора» и песнями казачьих станиц, но в мое время он стал интернациональным «домом отдыха», густо перемешанным молодыми немцами, приезжавшими парами на могучих мотоциклах, и в меньшей степени французами, учившими русский язык.

Шоссейной дороги к океану не было, и купальщики с сумками на плече по колено в песке километра два-три шли по лесу, пока не открывалась величественная и грозная Атлантика. У кого был могучий «катр-катр», то можно было пробраться автомобилем прямиком к океанской волне. Во время прилива океан выбрасывал на песчаный пляж кучи всевозможного мусора, и смотреть на черные коряги, украшенные пестрыми целлофановыми пакетами, было не очень приятно, но пляж потрясающей широты и пустоты — десять километров налево и десять направо без единого строения — был раем для дикарей и нудистов. Любители дикой жизни могли спокойно разгуливать весь день голяком, прятаться от ветра в дюнах, купаться и загорать.

Жаркий и влажный климат. Загар ровный, золотистого тона без ожогов. Бойтесь коварной океанской волны. В отлив она уносит самых сильных пловцов без возврата, но в прилив могут купаться грудные дети.

Директор «Орла» Володя Лебедев выдал нам ключи от барака и занялся своим хозяйством. Жена Анна, шестилетняя дочка Марфа и я обошли бараки, встретили знакомых из Германии, чету Лешки Махровых из Гренобля, одинокого киношника Женьку Лунгина, «цветовода» Глиера. Мы сразу составили общую компанию и за обеденным столом, и на прогулках к океану. Вскорости к нам присоединился француз Жак, игравший на баяне и певший русские частушки. Я научил его одной:

Готовила «власовка» Клава, говорившая с ужасным украинским акцентом донбасского разлива. С ней работала пара добровольных помощниц из Германии, здоровенных девиц, приехавших на мотоциклах. Мне было смешно смотреть на эту троицу, потому что в «Третьем рейхе» расположение было иным — Клава чистила картошку, а кухней управляли немки. Николай Николаевич сидел на ступеньках своего жилья, прицепного вагончика с удобствами, единственной металлической вещи в деревянном лагере. Он скручивал вонючие сигареты из черного табака и внимательно рассматривал чистивших картошку грудастых и жопастых немок.

В день моего рождения, 9 июля, я попросил Клаву приготовить мне праздничный ужин и охладить водку на вечер. Праздник получился славный, все перепились и обожрались, баянист Жак упал на баян, русские начали драться. Глиер стукнул по уху Лунгину, отбившему у него немку, их растащили по кустам, где они заснули. После утреннего похмелья начальник лагеря сказал мне, что такой пьянки у него давно не было.

Дочка и жена загорели до черноты, их можно было легко принять за эфиопов. У загоревшей Марфы с особым блеском выделялись голубые глаза.

Мы прожили в этом лагере десять дней, потом сели на поезд в сторону Прованса.

Я верил в вечность сквата, знал, что богема бессмертна, но скват «Аргклош» доживал последние деньки.

Весной 1985-го кто-то пустил утку, что главные деятели А. К. И. подкуплены строительной компанией и получают бесплатные квартиры в центре Парижа. На запись в «Артклошинтерн» сразу образовалась давка. В бывшем гараже тяжелых грузовиков, густо политом мазутом, сибирский формалист Эдуард Зеленин с рослым и женатым сыном возвел керамическую печь на ворованном электричестве.

Прочно устроился питерский академик, вечно голодное дитя ленинградской блокады Вова Бугрин. Все думали, что он получил крупный эротический заказ от Басмаджана и нуждается в большом светлом помещении для экзекуции. С помощью двух дезертиров Красной Армии, прилетевших из Кабула, он отгрохал на чердаке с дырявой крышей огромное пространство, не заплатив членского взноса сторожу Помпону, После тщательных розысков Аида установила, что никакого эротического заказа не предвидится, а просто подруга академика, подданная королевы Великобритании и суровая мать троих малолетних детей, выставила бездоходного сожителя на улицу.

Помещение В. А. Бугрина, рисовавшего сцены из греческой мифологии, выглядело вызывающим пугалом по соседству с каморкой бродячих, высыхающих от спида Пьеро и Жанно. Когда же в отсутствии академика кто-то проник в неприступное городище русского задаваки и заметно нагадил посередине, Бугрин понял, что живая действительность несовместима с прочным домостроем.

Американский рабочий Олег Соханевич, или «Сах», поставил брезентовый ночлег для бесплатных ночевок на французской территории. Давний обитатель советских общаг, Сах легко вписался в общую композицию парижского сквата. Проблем с языком у него не было. Главари сквата изъяснялись по-английски и ценили американского скульптора, гнувшего галстуки из железнодорожных рельсов. Я с ним дружил. Социально близкий товарищ. Когда Жан Старк, ученик Жана Дюбюффе, попросил меня поддержать гибнущий скват выставкой, я без долгих размышлений согласился повесить сто картин. Мне предложили три этажа. Собирать выставку мне помогали Коля Павловский, взявший на себя составление буклета, молодой художник из Питера Захар Чернышев, безукоризненно точный и деловой парень, помогавший в развеске и транспортировке картин, и, конечно, Анри Шурдер, обеспечивший буфет.

— Пусть знает Ширак, что мы не только курим травку, но и работаем в искусстве, пусть и неизвестными личностями!

По ночам бомбовое депо запиралось, но внутри нашпигованный людьми скват таил непредвиденные сюрпризы. Могли возникнуть драка и пьянка, взлом и кража. Днем же любой посетитель мог войти, снять пару картин и унести с собой. В сквате я не ночевал, следовательно, с самого начала шел на определенный риск во имя профессиональной солидарности и спасения чести и достоинства искусства.

Николай Павловский настрочил «предисловие» к буклету:

«Угроза выгонки „артклош“ в марте 1986 года усиливает нашу деятельность. В серии больших персональных выставок, которые мы планировали на конец 1985-го — начало 1986 года, первым представляется Валя Воробьев, член нашего сообщества с 1982 года, художник неукротимой энергии и искрометного таланта в живописи. Его часто называют „патриархом“ русского современного искусства, потому что в начале 60-х начинал с кучкой своих единомышленников тот странный и самобытный эксперимент в СССР, результаты которого до сих пор по-настоящему не оценены.

Легче всего Воробьева запихнуть в одну из школ современного „экспрессионизма“ с красочным, неожиданным анекдотом, однако картины, которые он производит в впечатляющем количестве, гораздо сложнее по содержанию и замыслу, и пусть публика, которой мы рады представить художника, оценит его живописные достижения последних лет. Президент „артклош“ Николай Павловский».