Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Первый номер журнала с обложкой Эрика Булатова «Входа нет» и выставки, организованные в пригороде Парижа, в Эланкуре, никого не привлекли. Участники первого номера «А — Я» подверглись вызовам в КГБ и допросам с угрозами, а эмигрантам, попавшим в журнал, никто не позвонил и не приценился.

Деловой и творческий мост?!

Я пришел и на первое собрание журнала, когда он предлагался парижскому читателю, и на вторую эмигрантскую сходку, 27 октября 1979 года.

— Предлагаю собрать по тысяче франков с каждого, и никто не будет забыт и пропущен.

— Но позвольте, — встрял самостийник Антон Соломуха, — на первый номер вы нашли деньги, не обращаясь за поддержкой к эмигрантам!

Неловкое молчание разрядил ренегат Толя Путилин:

— Если человек просит деньги на издание рекламного журнала, почему не дать? Если все 50 эмигрантов дадут по тысяче, то можно делать журнал независимо от анонимных меценатов!

Поправку его пронесло мимо. После водки, поданной на подносе потомком Михайлы Ломоносова, русские парижане погудели часок и разбежались, пожелав коллеге большого успеха на издательском поприще.

Скрывать руководящую роль Москвы Шелковский не пытался. Оскар Рабин, смирно сидевший на сходке, и конкурент Саша Глезер, шептавший соседям, что Шелковский служил в «Союзе художников», когда Рабин боролся с бульдозером на пустыре, скептически смотрели на новую затею. В ней соблюдались интересы парижской тетки Дины Верни, а значение «лианозовской группы» вымарывалось из истории чьим-то московским приказом.

Журнал, освещавший весь «русский косяк», независимо от места проживания артиста, был большим стратегическим просчетом. С любительских выставок, где организатор и художники запряжены в чуждые им и утомительные хлопоты с транспортом, таможней, каталогом, рекламой, непредвиденными расходами из собственного кармана, покупали очень мало.

И поделом — не лезь с мякиной в калашный ряд!

Концепция журнала оказалась ложной, не соответствующей западным меркам и образцам.

Запад не верил в существование эстетов в советской России и в жизненность торговой конкуренции.

Благие намерения Шелковского рассыпались как горох об стенку на первом номере. Париж и Москва не поняли друг друга. «Мухоморам» с московского двора казалось, что они шагают по Луне, а на самом деле их жалкие опыты знали школьники парижских лицеев.

Журнал издавался на русском языке, но специалиста, освещающего западный мир, уровня Бенуа или Кандинского, не было. А разглагольствования московских авангардистов о «нездешнем свете» надо было переводить, спотыкаясь на каждом вычурном слове.

Журнал нерегулярного издания робко освещал потуги храбрых одиночек, изобретавших велосипед, нищих и одиноких старателей, не выходивших за пределы московского двора. Огромная страна оставалась глухой к экспериментам подражателей. Прошло 20 лет открытых дверей, а музеи по-прежнему томятся в сталинской пыли, меценатов нет, в галереях торгуют матрешками. Государство и клика «отечественного изофронта» по-старому держат лапу на кормушке, и чужим входа туда нет.

С появлением «Мухоморов» на Западе журнал прекратил свое существование.

Партийная философия Шелковского в иллюстрациях «Мухоморов» была убогой и серой, как гнилой забор под дождем. Например, он не мог себе представить, что мастер «вечного реализма» может стать знаменитостью на Западе, и коммерческий успех Ивана Лубенникова, рисующего голых женщин, его ошеломил.

В письме от 7 ноября 1985 года Эдик Штейнберг писал мне: «Посетил меня легендарный Бернар, наговорил кучу комплиментов, но, увы, для их реализации нужны разные организации, где я не состою».

О парижском маршане в Москве знали. Он выставлял Купера, Заборова и считался своим, вполне «русским другом». Я заходил в его магазин в Латинском квартале (рю де Бозар, 7). Он выставлял известных и малоизвестных артистов, издавал каталоги, хорошо кормил свою «конюшню», но дальше этого не двигался. Допуска к славе у него не было. Его участие в культурной жизни страны проходило незамеченным. Амбициозные, жаждущие славы артисты уходили от него к другим, более проворным толкачам.

Да и честь открытия России принадлежала не ему, а женщине, галерейщице Дине Верни.

Торговля искусством, веками служившая предметом развлечения и наживы сильного пола, обрела новый, ослепительный блеск с появлением Дины Верни, женщины библейской красоты, невиданной храбрости и проницательного ума.

20 января 1995 года, в чрезвычайно торжественной обстановке, в присутствии президента Франции и «всего Парижа» состоялся ее триумф, связанный с открытием Музея изобразительных искусств имени Аристида Майоля, созданию которого посвятила всю свою жизнь парижская галерейщица.

Дина родилась в Одессе в 1917 году в семье музыканта Якова Эйнбиндера, симпатизировавшего меньшевикам.

Одесса 20-х годов походила на большой вшивый рынок, где вчерашние победители Антанты и Белой армии скупали валютные ценности, торговали фальшивыми паспортами и создавали эфемерные тресты типа «Рога и копыта» вперемежку с постоянными облавами, судами, расстрелами и высылкой за границу.

В семейном архиве Дины Верни нет телеграммы, подписанной товарищем Лениным, но красочная легенда об освобождении Якова Эйнбиндера из тюрьмы, очевидно, возникла на основании Указа СНК от 6 февраля 1922 года с пометкой Первого вождя — «произвести серьезные умягчения».

Ленинские «умягчения» коснулись и многих одесских социалистов, вместо Сибири высланных за границу. Вождей русского социализма — Юлия Мартова (основателя РСДРП и с Лениным на «ты»), Михаила Скобелева, Ираклия Церетели — выпроводили осенью 1922 года.

Семья Эйнбиндеров прошла классический путь политических беженцев того времени — Одесса, Варшава, Берлин, Париж. Париж 30-х годов принимал сотни тысяч эмигрантов всех мастей и оттенков. Молодая и совершенно нищая семья сразу сообразила, что надо вкалывать, учить язык, а не толкаться на сходках Одесского землячества, где точили ножи крестового похода на советскую Россию.

Юная Дина росла в квартале международной богемы, изучала химию, пела цыганские песни и слонялась по букинистам, собирая занятные вещицы, навсегда схватив вирус коллекционирования.

В 1934 году прекрасно сложенную артистку увидел художник Дудель и отвез ее в мастерскую всемирно известного скульптора Аристида Майоля. Старый мастер был поражен красотой натурщицы. Она стала его последним идеалом, вдохновившим его на ряд блестящих ваяний и цикл живописных полотен.

О своей партийной принадлежности Дина Верни предпочитает не вспоминать, но ее крепкая дружба с бунтарями и мятежниками «левого лагеря», такими, как высланный из России Виктор Серж, организатор IV Интернационала Давид Руссэ, Фред Зеллер, Лев Седов, говорит о близости к позиции Льва Троцкого.