Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В течение десяти лет то же положение занимал Д. Д. Жилинский.

Большой академический словарь (1982) посвящает ему четырнадцать строк, столько же, сколько самым великим — Кипренскому, Мокрицкому, Венецианову. Он «автор портретов и композиционных картин».

«Пишу и рисую то, что меня окружает и что я хорошо знаю», — общими словами выражает свое кредо Жилинский.

Родился он в Сочи (1927) в семье столичных беженцев, не успевших улизнуть за границу. Происхождения самого высокого. Дед — генерал царской армии, бабка — дочка знаменитой композиторши Серовой.

За него не давали взяток. Он с пеленок знал, в какие двери войти без звонка. Родня, Ольга Александровна Серова («Воспоминания», 1947) приютила его в Москве. Главные профессора «изофронта» — А. А. Дейнека, Юрий Пименов, Андрей Гончаров — верные ученики В. А. Фаворского. Многочисленная родня за границей.

Его клан правил Москвой.

В 1957 году, когда я впервые увидел никому не известного молодого живописца, он жил на чердаке «дома Фаворского». Жена. Дочка. Пост в «Сурике». Ассистент Дейнеки по рисунку.

В его облике — бушлат, шлемофон пилота, лыжные штаны — было нечто ребячливое и показное. Он искал себя. Писал он круглыми, щетинными кистями портреты знаменитой родни, в духе Павла Корина, мастодонта монументального вида и строгой позы, но любил повторять, что обожает классиков былых времен. Это считалось благонадежным прикрытием. Я пытался вести содержательные беседы об искусстве, литературе, музыке, но всякий раз разговор срывался на ухмылки и мычание.

Вскоре я обнаружил, что не только Димка Жилинский, но и его близкие приятели скульптор Дмитрий Шаховской, женатый на дочке Фаворского, Иван Бруни, Илларион Голицын, Май Митурич тоже мычали вместо «родной речи».

Невежество советского «изофронта» основательно помяло им мозги. Наследники Шервуда, Серова, Фаворского иностранных языков не знали, чтение книг презирали и пили водку гранеными стаканами, занюхивая рукавом, как рядовой деревенский мужик.

Эти дикари искусства, артисты ограниченных возможностей, были призваны заправлять сложной машиной семейного ремесла.

Жилинский писал огромную картину, размером с «Явление Христа народу», семь на три. На картине изображались голые солдаты, гнавшие в речку лошадей. Центрального солдата он рисовал с меня, а его супруга Нина лепила из глины статуэтку. Их сосед, скуластый и копченый, как цыган, Шаховской, с угрюмым видом лепил из глины и тряпок инвалида без ног. Инвалид сидел на доске, упираясь руками в пол. И сейчас я не могу понять, зачем он лепил это чучело с таким остервенением.

В «дом Фаворского», как на богомолье, шли любопытствующие иностранцы и выпускники из школ. Часто хворавший художник всем одинаково говорил одно и то же: «Больше рисуйте с натуры». Студенты пытались высказать наболевшее, сбивались от смущения и быстро смывались не солоно хлебавши.

Дмитрий Жилинский успел побывать за границей в кругосветном путешествии. Видел дядьку в Бейруте и тетку в Париже. Рассказать, что такое заграница, он не мог и не хотел.

Западный бизнес искусством, заправилы ярмарок и месс, в чьих руках слава и деньги, открывая либеральную Россию «Горби», продвигались там на ощупь, как в африканских джунглях. Знающие гиды очень ценились иностранцами, не знавшими, куда сунуться.

Открывая секретную Россию, иностранец сразу попал в кабинет Дмитрия Жилинского. Неписаное адресное бюро не перешагнуть. Его не избежал и парижанин Клод Бернар. В отличие от бюрократов былых времен, Жилинский знал все подполье поименно, от Бориса Свешникова до «Мухоморов» Никиты Алексеева. Он не говорил, как бывало, «такой в художниках не числится», а направлял любопытного иностранца по верному адресу. Эта мудрая предупредительность лепила из него защитника гонимых и несчастных. Он знал, что Эдик Штейнберг — чужой, но интересный художник. Он листал не только газету «Правда», но и журнал И. С. Шелковского «А-Я», изданный в Париже.

Гуманист Жилинский спасал оригинальные таланты от забвения, как когда-то от тюрем и голода спасал людей Максим Горький.

Юрий Купер был прав, в Москве прятались артисты высокого полета. Парижский маршан Бернар раскрутил московские связи до предела. Академик Жилинский представлял известный интерес тонкой разработкой мужской натуры. Клиенты Бернара ценили такие эстетические опыты, но главным открытием был никому не известный затворник Эдик Штейнберг, рисовавший геометрические картины не хуже Казимира Малевича.

Эдик был мой старинный друг. Мы сошлись на берегу Оки, летом 1959 года. Я рисовал с лодки рассвет, а он рыбачил рядом. Рыбак изрек: «Ну, прямо Матисс!» Вечером, в тот же день, мы пили перцовку в его конуре.

Рыбак рисовал и знал наш словарь. Его картинка «Дворик» стояла на мольберте в углу, как алтарь в часовне. Весь в чрезвычайном ремесле, весь в прелести совершенной, ручной работы.

Мы (Каневский, Вулох, я) покачали головой и выпили за будущее рыбака в болотных сапогах.

Эдик шел вторым по счету сыном литератора и художника Аркадия Акимовича Штейнберга, оттянувшего два срока по политической статье, пока в 1955-м не осел в Тарусе на жительство. Однажды навестив отца, Эдик сошелся с местной девицей и надолго застрял в Тарусе. Тарусянка родила дочку Женю. Эдик кормил семью на скудное жалованье кочегара и рабочего рыболовной артели.

От отца, общительного, как публичный фонтан, Эдик унаследовал знакомства, поражавшие меня своим демократизмом. В отличие от «дома Фаворского», где жизнь текла по древнему расписанию, в его мире царил веселый анекдот и бесшабашный быт богемы. Я храню вечную благодарность за знакомство с «китайцем» Ленькой Харитоновым, доктором Александровым, лечившим нас от триппера, инженером Микой Голышевым, приютившим меня в зимнюю стужу, за дом Н. Д. Оттена, где я был не безмолвный натурщик, а равноправный краснобай, как все, за помощь К. Г. Паустовского, устроившего выставку в 1961 году и множество выпивонов, где мелкие склоки пролетали, как тополиный пух, в ореоле перцовки и пельменей.

Я пригнал к Эдику целый косяк «вгиковцев» и устроил первую продажу картин в 1964 году, пригласив американца Роберта Коренгольда с женой. После ряда молодецких браков Эдик бросил якорь в уютном, однокомнатном райке Гали Маневич, моей сокурсницы по ВГИКу.

Мы часто виделись и пытались вместе работать в книжном деле. Зимой 1967 года выставлялись в рабочем клубе «Дружба». Потом сломали его родительский барак на улице Гиляровского и годы жили своими заботами, изредка встречаясь в людных и шумных местах, где не посидишь и не потреплешься.

В 1975 году я улетел на Запад, а Эду было нелегко. Он не лез в грязь «дипарта», а, по словам его верной подруги Гали Маневич, «жуликов мы гнали в шею». Парижская тетка Дина Верни не заметила его поразительно колоритного «диалога с Малевичем», пепельные деликатные композиции совершенного мастерства.