Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В детстве я любил материнские деньги, распрямлял их, нюхал, собирал в пачки по размеру и качеству. Позднее этот бумажный мусор потерял притягательную силу, я охладел и не мурлыкал даже над зелеными долларами с портретами отцов Америки.

Таких наличных денег у меня никогда не заводилось, и волшебная пирамида замызганных франков меня совсем не тронула. Эдик и Галя опоздали удивить меня на 25 лет. Разделить восторг моих друзей я не мог и лишь неловко ухмыльнулся, вместо восторженной пляски.

Раньше я поклонялся Маммоне, а теперь только Богу.

Я говорил с Богом, а не с Малевичем.

— А как там с Крещением Руси? — напомнил я друзьям, не забывая, что здесь церковь отделена от государства.

— Примерно то же самое, — сказал Эдик. — Праздник сожгли в крематории в присутствии горстки удивленных иностранцев!

Эдик рассказал о смелой советской женщине.

На седьмой съезд СХ СССР, или «высший форум советского искусства», как его величают официальные обозреватели, пришло письмо анонимной гражданки с вопросом «Где купить абстрактную картину?». Обалдевшие защитники «вечного реализма» завопили на съезде: «Нас отправляют на панель Арбата!»

Устав Академии художеств не предусматривал плюрализма в искусстве. Академики считали, что пестрота в семье приводит к чудовищной конфронтации.

Советские дельцы цены на академический товар ставили «от фонаря», по настроению дежурного свояка. Получалось, что «братья Васнецовы», «братья Ткачевы», «братья Никоновы», «братья Тоидзе» давно жили при коммунизме в Риме и Пицунде, не обращая внимания на суровые законы мирового бизнеса. И вот элита убежденных приспособленцев и отчаянных тунеядцев в 1988 году с треском развалилась.

Мировой капитал бессердечен. Ему наплевать на язву Иллариона Голицына и цирроз печени Дмитрия Шаховского.

Артистическое подполье, возникшее на рубеже 50-х годов, никогда не составляло единой секты заговорщиков, а скорее было сбродом противоборствующих кружков. Миф о духовной и физической слабости андеграунда раздували платные агенты «вечного реализма», академики и бюрократы официального «изофронта». Подполье обладало самостоятельной связью с Западом, сыгравшей немалую роль при перестройке рядов.

Еще в 1985 году мой друг Эдик Штейнберг плакался.

Он был никто, потому что не состоял в «организации».

Через два года Э. Ш. уже состоял в ней и выставлялся в Париже, в той же галерее, где и академик Дмитрий Жилинский, не считавший его за художника еще два года назад.

Я научился ржать над собой и дразнить других.

Дорогим московским друзьям я показал самое ценное в Париже — артистические скваты Рене Струбеля и Майредека.

Парижский андеграунд хладнокровно приглядывался к советским переменам.

— Мы люди дна, а истина на дне! — сказал анархист Струбель, разливая по стаканам лиссабонский портвейн.

Покровитель скватов Гариг Басмаджан выдохся. «Совки», хлынувшие на Запад, разрушали привычную систему связей, торговые устои, проверенные временем. Он пил по-черному и проклинал непонятный «русский народ», умом который понять совсем невозможно.

Вечером я и жена простились со Штейнбергами и улетели в Тунис, где нас давно ждали.

О, Индия, страна слона и поноса!

Об Индии я мечтал давно, со времен тверского купца Афанасия Никитина, написавшего: «А обезьяны там ходят ночью и крадут кур, и молятся каменным болванам, а Христа не знают, да еще яства у них плохие».

Да, там Бог леса не сравнял. Один с круглым пузом спит, а другой, качаясь от голода, стоит под дождем. Черные поросята и святые коровы. Подлое поведение Великобритании — навертели и смылись.

Жена устроила мне поездку в честь пятидесятилетия. Еще вчера я не мыслил, что сяду на слона 9 июля 1988 года.

Мой союз с Басмой держался на выпивке. Мы вместе пили дорогой коньяк «Наполеон», дымили кубинскими сигарами, оставаясь чуждыми друг другу. Басма постоянно выжидал, как индийская кобра, чтобы прыгнуть и куснуть. Я приносил ему картины для выставок, свои и чужие. Он их спускал в подвал на случай ближайшей выставки в Германии, Англии, Америке, и вещи навсегда исчезали с ответом: «Старик, все О’Кей!»

Басмаджан постоянно покупал картины москвича Вейсберга. Как бутылку водки к банке протухших килек. Один Вейсберг и десять академиков. Не надо было быть «инженером человеческих душ», чтобы видеть, как армянин бьется как рыба об лед, вылавливая с парижского тротуара случайных покупателей.

Он никогда не выходил на большой капитал.

Пожилого и полулегального Вейсберга в Париж не пустили. За час до открытия (1984) выставку посетил советский консул Сакович, он заглотил рюмку водки и смылся до наплыва посетителей. На вернисаже давились русские и армянские алкаши. Анри Шурдер пугал гостей крысой, распятой на кресте. Уличный портретист Любушкин без позволения галереи торговал разноцветными портретами.

Несмотря на представительный каталог и афишу, парижская пресса обошла гробовым молчанием столь редкое событие. Белоснежный мир геометрии спустили в подвал. Владимир Вейсберг скончался 2 января 1985 года, накануне его выставки на лондонской ярмарке. Басмаджан поставил очень низкие цены, что опять вызвало рассуждения о профессиональной непригодности галерейщика. Эта версия стала догмой в московских кружках, и один за другим видные деятели «нонконформизма» отказались от встреч с парижским армянином.

Не менее эзотерическим было его покровительство международной богемы парижских скватов, заранее обреченных на нищету и небытие. Кажется, в этой благотворительной акции богемное сердце армянского поэта брало верх над холодными расчетами торговца антиквариатом. Многочисленные скептики, в их числе и великая галерейщица Дина Верни, не раз пророчили быстрое крушение магазина, но он продолжал держаться и богатеть. В таких случаях завистники и баламуты распространяли слухи, что «агент Кремля» вновь получил оккультные суммы для безнадежного бизнеса. Ядовитые сплетни, обрастая «армянскими анекдотами», доставляли Басме и его близким довольно неприятные моменты.

В 1988 году большая выставка, приготовленная для Москвы и Ленинграда и представлявшая главные сбережения галереи: Боровиковский, Айвазовский, Левитан, современная шушера, — закончилась катастрофой. Нонконформистский товар был уже известен русским столицам по легальным выставкам «профсоюза» и кооперативных ларьков, а последние опыты эмигрантов совершенно не интересовали амбициозную и завистливую элиту России. Либеральные перемены в стране внесли сокрушительную разруху в хорошо отлаженную торговлю русскими древностями. Появление на западных аукционах множества дешевых икон, «фуфляков», бесчисленных изображений «русских церквей» и «обнаженки», находивших сбыт в достаточно зажиточном и консервативном слое общества, повергли левантийца в смятение. Он не сводил счеты с выскочками дешевой торговли, а много пил, как накануне Армагеддона.