Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Фас человеческой красоты. Крокодилополис!

А вот и рожи земляков, брянчан!

«Того же лета (1309) окаянные татарове ворвались в беззащитный Брянск, устроили повальный грабеж, потом подожгли его, а пленных увели с собой».

Я выяснил, что «мамлюки» (вояки), правившие Египтом пятьсот лет, это русские мужики, проданные монголами в рабство. Они отличились в Турции, Сирии, Египте, Ливии. Если бы в рабство попал брянчанин Александр Пересвет (1350), то стал бы не монахом, а султаном.

В моем послужном списке появился и Египет.

Теперь и «мамлюки» мне родня.

Из Египта я вывез сильный созидательный заряд, хвативший мне на год, если не больше.

Тесть высыхал на глазах. Высыхал и умирал. Я его поднимал с постели без всякой натуги, как обыкновенную табуретку. Отец двух замужних дочерей и двух женатых сыновей. Счастливый дед шести внуков. Философ и садовник. Становой хребет мировой юстиции. Кормилец и поилец. Профессор Рене Давид.

Я к нему привык и притерся.

Солнечный Прованс и поселок Толоне. Буйство сосновых лесов, камни Святой Виктории и свирепый ветер мистраль.

Как всякий нигилист, выросший на перекрестках утопий и разрушений, зараженный захолустной гордыней, я не подгонял события, а ждал, что получится с моей жизнью. Такое правило вполне отвечало внутреннему ритму кривой жизни.

В Провансе, в доме тестя с большим, нетесаным камнем посредине жилья, я красил никому не нужные вещи. Большие, средние, маленькие. Тесть делал все возможное, чтобы свести меня с нужными людьми, протолкнуть на выставки. В декабре, под Ноэль, мы вместе сажали деревья. Посадку обставляли как детский спектакль. В питомнике закупали саженцы, затем долбили ямы в каменистой земле и в присутствии детей ставили деревья, поливая их водой.

В дикую летнюю жару мы многолюдно поднимались в горы, в Южные Альпы, к высокогорному поселку Бриансон. Название звучало как Брянск, и такое совпадение меня смешило, потому что ничего общего между ними не было, кроме пяти букв. В горном тупике, в крестьянском доме «мосье» Жана Паскале, сдававшего по дешевке комнаты, мы ночевали, а днем прыгали по горным вершинам до полного истощения.

Отчаянный ходок, тесть не пропускал лета, чтобы не забраться на гору Гран Ареа в три тысячи метров высотой. До восьмидесяти лет он купался в ледяной воде и спал на земле, положив под голову камень. В еду ему хватало краюхи хлеба и кружки воды.

Белоголовый, ясноглазый, вихрастый, как подросток, он в моем представлении в точности походил на модель ученого, искателя и полиглота, живого и любознательного, общительного и открытого самым новейшим идеям.

Что я о нем знал?

Рене Давид родился в Париже в 1906 году, в семье юриста. Школа с отличием и юридический факультет Сорбонны (1922–1929), когда образуется кружок верных друзей: братья Жорж и Роже Дернисы, сын Александра Мильерана Жак, единомышленники по «сервис милитер» — Феликс Ролле, Шарль Бо. В полезных «стажах» — Австрия, Англия, Италия, он овладел в совершенстве языками этих стран и обзавелся новыми знакомствами. Получив место профессора правоведения в Гренобле, в 1937 году он женился на Элен Лаббе, внучке знаменитого хирурга и не менее известного префекта Парижа Луи Лепина. Венчались они в деревне Корде, в Нормандии, в родовом поместье невесты, а 25 апреля 1938 года в Гренобле родилась первая дочка Анна, моя будущая жена.

Чувство свободы и патриотизм тестя были исключительно высокого накала, на грани смертельной опасности. Убежав из немецкого плена (1941), он не застрял в униженной Франции, а, рискуя жизнью, пробрался в Алжир, где формировались силы сопротивления фашизму. В составе «Ударного батальона» при высадке на Корсике в 1943 году капитан Давид был тяжело ранен в спину. Под присмотром любимой жены он выжил и в 1947-м уже вел курс «сравнительного права» в Сорбонне, откуда началось его восхождение как знатока юридических систем всех стран и народов. Превозмогая постоянные боли, профессор писал книги, обессмертившие его имя, вел оживленную переписку со всем миром и держал открытый дом, где кормились африканские, иранские, мексиканские, итальянские студенты.

Дело не обошлось без встреч с советскими коллегами из «школы Вышинского» — Денисов, Крутоголов, Туманов. Его «Основные правовые системы современности» переводились на русский язык, которым он свободно владел.

В 1976 году за особые заслуги в развитии правоведения профессор Рене Давид получил премию имени Эразма Роттердамского, основанную в Голландии для людей свободных профессий.

В своих «мемуарах», изданных в 1982 году, тесть описал занятный случай. К нему в гости приехал в Альпы известный японский коллега Китагава. Он встретил его без показухи и как мог, но тот удивился: «Какой стыд для Франции, когда ее знаменитый юрист живет в такой нищете!»

До настоящей нищеты было далеко, но скромная жизнь ученого-правоведа, пожалуй, не соответствовала его заслугам, но мне, знавшему, что такое фанерный балаган на трескучем морозе, и провинциальный «домик» с природным камнем внутри дома, и крестьянский дом в Альпах — верх французской архитектуры. Потом, все вокруг было моим — гора, воспетая художниками, виноградники на горячей, красной земле. В сумерках фыркали лошади, по ночам тявкали собаки, где-то пел петух.

Был солнечный май 26-го числа, когда больной тесть не проснулся.

Я спустился в гараж и сделал картинку в честь покойного ученого. Библейский пастух Давид сражался с могучим Голиафом, бросая камни.

Вечная память седому и мудрому подростку!

О кончине Г. Д. Костакиса я узнал из газет. Некрологи во всех газетах мира, кроме русских. Известная фигура. Собиратель и пропагандист русского авангарда 20-х годов.

Мы хорошо знали друг друга — точнее, он обо мне все, а я о нем ничего! В начале 60-х нас свели особые обстоятельства «охоты за Малевичами», затем были встречи в Париже и Лондоне, где он проверял качество моего быта и цены на русских художников. У него обнаружили рак. От пышной шевелюры «дяди Жоры» оставался пучок волос на загривке, лицо потемнело и осунулось. Он с достоинством переносил сеансы химии и писал мемуары.

За десять лет эмиграции и «абсолютной свободы» богач Костакис понял, что соваться с подпольным искусством на Запад — провальная затея, однако, зная о тяжелом материальном положении своих давних подопечных, он не скупился на валюту, давал всем, кто просил. С особой благодарностью его вспоминает Лида Мастеркова.

Он мне позвонил под Новый 1990 год с поразившей меня просьбой: «Валь, скажи, пожалуйста, как звали человека, у которого я купил картины Любы Поповой?»

Забыть такое!

Я ему напомнил о Сергее Николаевиче Хольмберге со всеми подробностями.