Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

За столом сидели Саша Леонов, Вова Бутрин — однокашники Саха по питерской академии, Толя Путилин, Коля Павловский, беглый матрос Игора. Мы мало походили на героев Олимпа, но Сах так разошелся после первой бутылки вина, выступая за всех сразу, что все признали в нем достойного потомка греческих ораторов.

Гул отдаленный, шум непонятный — потянут ушами чуткие кони мерных ударов гром неустанный — долгое эхо битвы незримой.

Опытный стиховед обнаружит и музыку славянских виршей.

Почему созидатель такого полета не закрепился в мировой славе? Если задать такой же вопрос покойному Гераклу, долгое время служившему трусливому Еврисфену, то можно понять и Саха. Он бросался в море и чистил американские конюшни бесплатно, подавая пример нерадивому человечеству.

На Американском континенте его выставлял Франк Марино в Нью-Йорке, о нем писали лучшие критики искусства, но играть с ними и мелочиться он не стал. Потомок Геракла решил завоевать Старую Европу, где американцев до сих пор считают дикарями.

В питерской общаге Сах ходил по стенам. На Западе он кочует в шатре, пренебрегая светскими салонами, где вилки, ложки и манеры обращены в культ вместо костра.

Вечная, непреходящая общага — вот его мир! Стойбище кочевников — вот жизнь гения и — велосипед на шее друга.

Итак, о мостах. Один мост — Михаил Яковлевич Гробман (Израиль), другой — Леонид Прохорович Талочкин (Москва), третий — Константин Константинович Кузьминский (Нью-Йорк).

Несмотря на осень, в октябре 1995 года было солнечно и пыльно.

Я долго хохотал, увидев Гробмана после длительного перерыва, после его ряда всевозможных превращений. Ни бороды до пояса, ни черной шапки, ни штанов с ногами слона, как в 1979-м, в Бохуме. Передо мной стоял Мишка Гробман шестидесятого года, когда я впервые увидел его на нелегальной литературной читке. Коротко стриженный и гладко бритый паренек со вздернутым носом. Эта перемена позволила мне вернуться в то время, когда я рисовал для госиздательств, а Мишка лишь мечтал напечататься.

С виду Тель-Авив вроде Новороссийска. Пыльный торговый порт с кранами и лебедками на фоне, но за фасадом схожести стоит большая разница. Новороссийск — просто пыльный порт на Черном море, а Тель-Авив — загадочный, библейский мир. Это древний Яффа, где солдаты Наполеона вымерли от чумы, и теперь музейный заповедник. Цены жилого квартала доступны только богачам. Полно туристов. Эфиопы жарят лепешки. Большая собака понимает по-русски. Гробман знает все закоулки библейского города. Он здесь живет. Это его дом.

— Гробман, ты хуже Сталина! — сказал я мосту на берегу Средиземного моря. — В одном номере журнала пять культовых автопортретов!

— Нет, я лучше Сталина, — перечит мне мост, — он везде смазан, а я хорошо освещен!

Нет, человек не разоружился.

Нет, Бог не скинут!

Дурдом — часть русской культуры. Там многие посидели, от Петра Чаадаева до Мишки Гробмана.

Человек на виду всегда попадется, а тунеядец и туфтач — классовые враги.

Чуть отвлекусь в сторону.

Не знаю, на каком перекрестке подпольной Москвы Гробман повстречал помещика Степана Плюшкина. Хороший знакомый Николая Васильевича Гоголя. Он научил Гробмана копить вещи. В клуб учеников Плюшкина позднее вошли барачный поэт Игорь Холин и украинский график Илья Кабаков.

До сих пор я не могу понять, почему Н. В. Гоголь такого великого человека оставил без отчества? Его школьный приятель, «франкмасон» Иван Григорьевич, подается полностью, а богач и коллекционер вещей Плюшкин без отчества. Я в обиде на писателя, но Гробман давно простил ему литературный промах. Пусть помещик Плюшкин будет Степаном Яковлевичем. Пусть это будет подарок коллекционеру вещей М. Я. Гробману.

Так и порешили. Плюшкин отходит к Гробману. Илья Кабаков присвоил его с большим опозданием.

Против рожна не попрешь!

В так называемом «дипарте» Гробман участия не принимал. «Чемоданные выставки» за границей его занимали больше, чем случайные заработки с иностранцами.

Встречи с чехами всегда кончались выставкой в Люцерне или Бохуме. Высокое положение в подпольном мире ставило его в сердцевину артистической элиты. Достаточно полистать его солидный «Дневник 1963–1971», изданный в Москве, чтобы определить, где находилась душа элитарного кружка.

Гробман любил командовать и меняться, учить и творить. Преуспевающий владелец не мертвых, а живых душ и вещей купался в славе первого менялы страны. В результате многолетнего и постоянного обмена М. Г. собрал замечательный мусор современной пластики и лучшие в мире работы Владимира Игоревича Яковлева. Стены и углы его кривуши в Текстильщиках украшали произведения безымянных гениев в небрежном соседстве с древнерусской пестрядью и знаками пролетарской нищеты. Открытый днем и ночью «дом Гробмана», где много пили и мало ели, не обходился без драматических сцен. Литературный хулиган из Харькова Эдик Лимонов там впервые читал свои вирши. В разгар беседы и читки обязательно врывался необузданный хам и кричал:

— Бей жидов, спасай Россию!

В начале 70-х Гробман и его лучезарная супруга Ирка Врубель-Голубкина стали эпицентром репатриации в Израиль. Попадая в кособокое жилье знаменитого барахольщика, поэта рискованных сравнений и меткого рисовальщика, посетитель смущенно ставил ключевой вопрос: а как и где жить дальше?

«Я задумался на проводах Мишки Гробмана в 1971 году, — вспоминает былое художник и барахольщик В. К. Стацинский. — На Запад меня вынесла „волна Гробмана“».

И таких было много.

Рапортует кинетист Лев Нуссберг:

«О вызовах мишко-израильских. По гроб ему благодарен. Их было тринадцать, если не четырнадцать… 1. Нуссбергу — три (от разных людей из Израиля). 2. Гале Битт — один, хотя она русско-мордовских кровей. 3. Пашке Бурдукову — два (уж больно все было русское, и родня вся русская, на Волге, жива и здорова). 4. Нат. Прокуратовой — один (обманула на 800 руб. и не уехала). 5. Матери моей — один (татарка христианская, а выехала). 6. Гале Головейке — один (стала Мрс. Нуссберг). 7. Семье Фрейдиных — два, а может быть, и три (выезжали с трудом из закрытого Свердловска). 8. Подонку грязному Толстому-Котлярову, хотя и еврей. Меня сагитировали, разжалобили Битт и Пашка. Я его не знал и впервые встретил в 1978-м в Вене, и сразу охуел от его пакостности. Ему же я лично привез в Вену „вызов“ официальный во Францию — укатил Мари-Клод Баселье».

«А у меня в Текстильщиках!»

Подпольный очаг русской культуры, собранный Гробманом, тунеядцем по крошкам, перекочевал в Израиль.

Так возник прочный мост — «Левиафан»!

Изображая марку своего мира — Левиафан (Идолище Поганое?), — Гробман постарался. Черное (цвет вселенского могущества) на красном (символ огня и жизни) — безукоризненно по пластике. Иначе я Идолища и не вижу. Рисунок стал фирменным знаком не только Гробмана, а авангарда целиком. Теперь он гуляет по всем учебникам человеческой цивилизации.