Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В Израиле Михаил Гробман оказался в положении возмутителя спокойствия. Заводилы литературной «алии» держались консервативного классицизма и ремесла. Песни Евгения Евтушенко считались последним криком русского слова, в то время как Гробман предлагал культуре иной, авангардный путь Велимира Хлебникова, «обэриутов» Хармса, барачные абстракции Холина, Айги, Сапгира. В изобразительных искусствах Израиль совсем отставал от ведущих стран Запада. И здесь Гробман поучал народ авангардной доблести. Ведь Эль Лисицкий и Илья Чашник работали в русских условиях, а не в Хайфе.

В мировую культуру русские внесли особый и заметный вклад. Московский юрист Василий Кандинский, сам того не подозревая, открыл миру новые пластические возможности «абстрактной живописи».

Казимир Малевич и его школа создали мощный заряд «супрематизма», секрет которого до сих пор поражает мыслящих зрителей.

Декораторы балетов С. П. Дягилева покорили Европу.

М. Я. Гробман, несмотря на полное небрежение, толкал своих современников — Яковлев, Пятницкий, Курочкин, Ворошилов, Кабаков, Янкилевский, Штейнберг. И протолкнул! Сейчас никто не сомневается в «коммерческой ценности» Кабакова, например. Придет очередь и других. Гробман в этом убежден.

Рукописный журнал М. Я. Гробмана «Левиафан» (70-е годы), и это в эпоху дешевых и доступных печатных станков! — настоящий литературный и полиграфический памятник своему автору и его подзащитным. В нем Гробман писал от руки все эссе, манифесты и объявления.

В 1987 году Гробман нарисовал остроумную картинку «Москва — евреям!», повесив на кремлевские башни звезду Давида.

Абсурд с глубокой начинкой.

Город на Неве строил Петр Великий, а не Ульянов-Ленин, но и московское метро провел не Пушкин, а Лазарь Каганович. Где же его имя сейчас?

Если хотите жить «как все», то почему бы метро не отдать Кагановичу, а кремлевские пентакли сменить на звезды о шести концах?

Конечно, это не сдобные булки, но будет больше концов.

7 ноября 1995 года Израиль хоронил предательски убитого провокатором популярного героя, премьер-министра Ицхака Рабина.

Страна стала в минутном молчании.

Я смотрел на великий город Иерусалим с русских высот.

Над городом стоял молодой Бог. Не бородатый старик, а могучий малый с гладким лицом и густыми кудрями. Как в картине Делакруа в соборе Сен-Сюльпис в Париже. Такой не раз бил меня по уху и ставил подножки.

Отомстить за обиду, это двинуть ближнего по шее, а не подраться с Богом.

Я с Мишкой Гробманом не дрался и не позорил на стороне.

Я им живу. Он мой мост.

Знаменательная для России выставка «Другое искусство» (1990) и двухтомный каталог к ней — детище моего друга Леонида Прохоровича Талочкина. Он не сделал, а выстрадал ее тридцатилетним, каторжным трудом собирателя, документалиста, фотографа и рабочего.

С этим удивительным человеком я познакомился в 1964 году, в Москве, в клубе «Диск», где выставлялись кинеты Льва Нуссберга. Мне показалось, что этот широкоплечий, плотно стоящий на земле инженер трубного завода очень близок к кинетам, но понять, каким образом, я сначала не мог. Он не принимал участия в экспозиции, а руководил установкой кинетических объектов всей группы «Движение». Его рослая и хлопотливая супруга Татьяна Колодзей, казалось, навечно прикручена к неофициальной суете.

Супружеская пара старалась показать людям в частных квартирах или «комсомольских клубах» произведения молодых талантов или совсем забытых художников. Кинетов Нуссберга они протолкнули в клуб «Диск». Советские люди, десятками лет запертые под замок коммунизма, не видавшие и не знавшие, что творится в ином мире, как завороженные, часами глазели на образцы свободного творчества и с жаром, до рукоприкладства спорили на тему «что есть истина».

Почему дипломированный инженер спустился на дно подпольной безумщины, художественной шизофрении и бытового маразма, с его беспробудным пьянством, наркотой и вечным борделем по подвальным мастерским? Потому что на дне было ярче и чище, чем на лакированном, но подлом верху. На дне зрело будущее новой России.

До меня дошли слухи, что Талочкин развелся. Бросил свой завод и снимает картины любимых художников.

Фотограф Талочкин брал все, что давали художники. Вертеж-крутеж и мигалки кинетов Нуссберга, натюрморты Рабина и Рухина, рисунки и монотипии Гробмана и детские картинки Булатова и Васильева, объекты Боруха и Бордачева, абстракции Штейнберга и Ковенчука.

Я очень рано попал в лавочку «дипарта» и жадничал дарить картинки верным друзьям. Леня Талочкин меня охаживал, особенно после однодневной и очень скандальной выставки «12» в клубе «Дружба», и выпросил сделанный с него портрет гуашью. Перед отъездом в Париж (1975) я обещал ему аккуратно писать и сообщать, что творится в искусстве, и честно делал это более двадцати лет, собрав большой эпистолярный архив.

Переписка Талочкина со всем миром была чрезвычайно обширной. Невольно он стал единственным координатором «русской зоны», как Гробман израильской, а Кузьминский американской.

Весь успех «профсоюзных выставок» 70—80-х плотно связан с именем Талочкина. Он не только составитель каталогов, но и душа всех квартирных и клубных выставок последних лет, наделавших много шуму во всем мире, начиная с грандиозной выставки в Измайловском парке в сентябре 1974 года до выставки «Другое искусство» в новой, либеральной России 1990 года.

В 1976 году ему удалось зарегистрировать свою личную коллекцию через Минкультуры, навязав ее в «безвозмездный дар советскому народу».

Он сходился и расходился с женами и продолжал жить на жалованье, а затем на пенсию ночного сторожа.

1987 — «жену выдал замуж за ирландца» — было и такое!

Его эпистолярное наследие огромно. Я храню ящик, набитый его письмами, написанными ярким, сочным, содержательным слогом.

Леня Талочкин охотно брал подарки и взамен делал фотографии на память, что ли?

Футурист Давид Бурлюк сотрудничал в Америке в русской газете советского пошиба и жил, забытый всем миром, на деньги зажиточной супруги. Каково же было мое удивление, когда Анатолий Копейко, худрук «Отчизны», где я в 1965-м работал приходящим рисовальщиком, шепнул, что с минуты на минуту редакция ждет Бурлюка.

Я застрял поглазеть на легендарного футуриста и революционера.

Вскорости он появился в сопровождении старика Никанорова, земляка из Тамбова, собиравшего его творчество. В актовом зале издательства поставили микрофон и усадили президиум. «Отец русского футуризма», одетый в твидовый пиджак и затянутый вполне буржуазный галстук, что-то мычал о величии русской культуры, породившей Пушкина и Маяковского.