Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Однако выбраться из переплета нечистой кремлевской силы, куда попались москвичи, добровольно сочинявшие журнал «А — Я», было невозможно. К счастью, стареющие советские «органы» в отношениях с непослушными московскими смутьянами ограничились «дружеским собеседованием» в духе «Пушкин в гостях у Бенкендорфа», или «Кабаков в гостях у Семена Цвигуна».

До насильственной ссылки на берега древнего Днепра не дошло, но переполох и травля были нешуточные.

Пусть грамотные и добросовестные искусствоведы, лучше всего немцы, потому что русским доверять нельзя, разберут богатство творческих этапов Ильи Кабакова — от первых книжных обложек до «тотальных инсталляций». В концепцию дифирамба и спонтанной похвалы не входит подобная ученая задача. Нас волнует «мусорный человек» в личности Кабакова, зенит и сущность его неподражаемого творчества.

В «безумную пятилетку» 1981–1985 годов, когда казалось, что страна задыхается во лжи, когда режим корчился от старости и застоя, художник Кабаков чудесным образом превращает тоталитарную кучу мусора в энциклопедию высокого знания, в художественное произведение высокого класса.

«Я археолог советской жизни», — заявляет И. К.

Большой крючкотвор русской словесности Алексей Ремизов нас уверяет, что помещик Плюшкин из романа Н. В. Гоголя «Мертвые души» — «венец человеческого хозяйства» («Огонь вещей», 1954, Париж). Художник Кабаков в блестящем литературном этюде под названием «Ноздрев и Плюшкин» доходит до восторженного преклонения перед гоголевским героем.

«Крыша как решето… бревна как фортепьянные клавиши… мусор и грязные разводы… всякие связки… копанье в чепухе… диалог между вещью и памятью… удушающее самопогружение… постоянный поток теплой, страшной и сладкой жизни», и вся эта чепуха — «не хуже Лувра!».

Решительное программное заявление! На такое русские художники еще не посягали!

Куча мусора из России — «не хуже любого Лувра»!

Не герой Павка Корчагин со своим «комсомолом Украины», не театральный режиссер Шолом-Меир Муравчик со своим «наплевать с этажа», а мусорщик и скопидом Степан Плюшкин стал верным путеводителем художника по бесконечным лабиринтам «тотальных инсталляций».

«Веревка жизни», «Коммунальная кухня», «Мусорные романы», «Пейзаж с кастрюлями», «Перемещенный человек», «Помойка-стройка» и т. д.

Подоспевшая перестройка внесла полезные поправки в «классический интроверт» Плюшкина и Кабакова.

Они выехали на Запад.

Осенью 1986 года мне довелось видеть инсталляцию Ильи Кабакова «Веревка жизни» в парижском Доме художника. Над усыпанным опилками паркетом висели старые бельевые веревки с множеством никому не нужного, но драгоценного «мусора». Неистощимое воображение артиста, граничащее с безумием, свело цвет, объем, графику, «русское слово» в одно гармоническое, глубоко одухотворенное, заповедное пространство русской жизни. «Веревка жизни» в постановке Кабакова вызывала безотчетный, дурацкий смех!

Веселое хождение по стране смерти.

В 1987 году раздался протест Ильи Кабакова, безукоризненно аргументированное выступление «известного художника»: «Нельзя замалчивать целое направление в искусстве!»

Перемена места — перемена счастья.

В Саратове нет гвоздей. В Рязани кончилось мыло. В Тарусе съели черный хлеб. Развалилась культура. Искусствоведения нет. Его заменяет припадочная публицистика с тяжелым и мутным смыслом, похожим на воровские директивы.

В современной России имя Кабакова — имя колкое.

Чем круче успех художника, чем ярче его мировая слава, тем озлобленней вой партийной прессы. Богатый официоз и бедная оппозиция упорно цепляются за голоса безмозглых масс. Журналисты всех направлений и уклонов не сказали ни одного ласкового слова в адрес художника, прославившего русскую культуру. Неистребимое раболепие публицистов не позволяет им громко и честно сказать о выдающемся вкладе Ильи Кабакова в мировое искусство. Триумфального шествия художника по Европе и Америке Россия просто не замечает.

Русские обожают памятники.

Писатель Ильф, посетивший Одессу в 1927 году, обнаружил там не три статуи, как было при Пушкине, а не «менее трехсот скульптурных украшений — мраморные девушки, медные львы, пастушки, играющие на свирелях, урны и гранитные поросята», — о бюстах вождей писатель, во избежание неприятностей с цензурой, не упомянул.

Сегодня нищая Россия продолжает возводить бронзовые монументы святым, маршалам, космонавтам, афганцам.

В стране очень много денег, триллионы! Одной всероссийской лотереи достаточно, чтобы оплатить сотню самых смелых «инсталляций», но Россия, как помещик Плюшкин, сгноит триллионы в навозе, а Кабакова не позовет!

Смеховая культура России!

Всемирно известный художник Илья Кабаков предлагает красивую победу над временем и пространством, и Россия обязана поставить ему роскошное, огромное, светлое здание, Музей Кабакова над Днепром, над Потомаком, над Иорданом, площадь имени Кабакова, улицу имени Кабакова, броненосец имени Кабакова!

Потемкин! Пушкин! Кабаков!

Какие славные, гармонически звучащие имена! Ура великому художнику Кабакову!

Да здравствует Илья Иосифович Кабаков!

Все встают! Мощные, несмолкаемые аплодисменты, переходящие в продолжительную овацию!..

Америка сидела во мне с детства. Сначала как банка вкусной тушенки, могучий «студебекер», затем, как у всех: кино «Тарзан в Нью-Йорке», литература «Том Сойер» и «Последний из могикан», и после этого хрестоматийного набора выверт и многолетнее разложение — джаз и пиджаки американского покроя. Мое радио неизменно стояло на частотах «Войс оф Америка», и голос Билла Коновера был для меня голосом Америки.

«Хелло, голос!» — говорит Джерри Маллиган. «Хелло, сакс!» — отвечает Коновер.

В Москве был кружок стиляг, живших общим преклонением перед «Штатами», но я оставался в сторонке по ряду бытовых причин. Посещение редких джазовых фестивалей считалось обязательным, а искусство Америки казалось чем-то грандиозным, судя по картинам Джексона Поллока, попавшим на московские выставки, а люди — красивые, щедрые, бесстрашные ковбои с седлом на плече и сигаретой Мальборо во рту. Мой друг Рудольф Антонченко знал не только имена всех джазистов Америки, но их подробные биографии. Все американское, от жвачки и виски до архитектуры и живописи, я считал совершенством человеческих достижений. В середине 60-х мой американский пыл скис, и возраст — 30 лет, и другие ориентиры, и американский пиджак потерял магическое содержание, но не дотла. Я был убежден, что «звезды» искусства куются там и славу раздает капитал, прописанный в Америке.