Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Вот такой рассказ. Перед прощанием я сфотографировал Арвида Рудлинга.

Вернулся я в родной Петрозаводск и тут же приступил к поискам. Вот имена свидетелей:

Симо Суси — адъютант Антикайнена. В 1935-м — командир Красной Армии.

Ханнес Ярвимяки — боец отряда. В 1935-м — директор Кондопожской бумажной фабрики.

Степан Иванов — возчик обоза отряда из деревни Кимасозеро.

Фёдор Муйсин — фельдшер из Кимасозера.

Мои поиски зашли в тупик. В живых из них никого не было. Когда и как они погибли, вы, наверное, догадываетесь. Ведь вскоре после их возвращения домой пришёл к нам памятный 1937 год. Ехали верными борцами за Советскую власть, ехали выручать своего легендарного командира, а вернулись, конечно же, шведскими, или финскими, или, ещё того хуже, японскими шпионами.

Ненадолго пережил своих боевых друзей-свидетелей и Тойво Антикайнен, новоиспеченный депутат Верховного Совета СССР от недавно учреждённой Карело-Финской Советской Социалистической Республики.

Погиб Тойска, так звали его соратники, осенью 1941 года при странных обстоятельствах: небольшой самолёт, на котором он летел по срочному вызову в Москву, разбился близ Архангельска.

Так и не ушли письма к Арвиду Рудлингу в Стокгольм, на улицу Барнхусгатан, дом шесть, ни от тех, кто с ним вместе защищал Главного Красного финна, ни от меня.

Что я мог написать? Правду? Напуганные на всю жизнь, мы, рождённые в начале тридцатых, уяснили раз и навсегда одну страшную истину: молчание — золото. Наши души изуродованы страхом. Он живёт в нас, и никуда от него не деться.

Во второй половине июня на Соловецких островах стояла отличная погода. Солнце припекало так, что, посмотрев на пляж у Святого озера, можно было подумать, что ты находишься не у полярного круга, а где-либо на Чёрном море.

Но вдруг на остров налетели тучи. Мелкий дождь мешался с мокрым снежком, стало неуютно и тоскливо. Соловецкий кремль стал хмурым и унылым. Бродить по широкому пустынному двору не хотелось.

Холодный дождь сеял и второй, и третий день.

«На Соловецких островах дожди, дожди…» — пели заунывно под гитару московские туристы, заточённые непогодой в бывших монашеских кельях, а ныне тесноватых номерах Соловецкой турбазы.

Мы сидим тоже в келье. Мой сосед по койке, Константин Алексеевич Савушкин из Петрозаводска, зевая, глядит в одно-единственное окошечко, выходящее к Преображенскому собору.

— Вот и когда-то, — медленно тянет слова Константин Алексеевич, — небеса начнут дождить — мы враз по кельям разойдёмся и тихонько сидим, жития святых читаем. А кто спит, конечно. Кормили — не жалуюсь. Бывало, селёдки соловецкой объешься, в трапезной тож дружбу надо иметь, пить хочется страх как, да по воду лень идти — дождь. А селёдка та… Эх, брат ты мой сердешный… Не пробовал? Можно сказать, что и жизнь неполная, коль не откушал ейной… Возьмёшь в пальцы, а она течёт прямо, жирная… Нынче интересовался у соловецких мужиков, говорят, мало стало… Выловили. Так, поди ж, шестьдесят лет прошло с тех пор…

Старика Савушкина на остров привела не модная туристическая тропа. Приехал он повидаться с юностью своей. Больше полувека назад жил он здесь в монастыре, был послушником. Юношеская память крепкая, на всю жизнь. Константин Алексеевич проворно бегает по монастырю, увлечённо рассказывает и показывает — лучше гида не придумать.

— Вот здесь сапоги тачали, тут пекарня в подвале была, а там вона — трапезная, столовая по-теперешнему, — степенно вещает старик, и лицо его проясняется, глубокие морщины разглаживаются.

Поднимаемся на Прядильную башню. Старик припадает к узкой бойнице.

— Вон тама приставал «Михаил Архангел». Радовались монахи — богомолки приплыли! Эх, времечко было, — захохотал, потирая ладони и заговорщицки подмигивая, Савушкин.

…Дождь за окном не унимается. Не унимается и бывший монах, мой сосед, докучает разговорами. «Да разве вы не понимаете, что ваша молодость прошла впустую? Большая жизнь пронеслась мимо, как курьерский поезд, лишь обдав вас паром да мелким песком!» — хочу крикнуть я. Но мешает привитое родителями чувство уважения к сединам, к старости. Я молча выхожу из кельи, иду по гулкому коридору, отчётливо слышу всё ту же песню о Соловецких островах, которую снова и снова заводят московские студенты:

У небольшого причала, невзирая на дождь, оживлённо. Разгружается большое серое судно со странным названием «Ламинария». Один за другим подходят самосвалы, и кран достаёт из трюма громадную верёвочную сетку, набитую тёмной сушёной травой, похожей на кукурузные листья. Теперь вспоминаю: ламинария — это морская трава, из которой получают йод. Самосвалы везут траву не очень далеко, километра за полтора, на завод, перерабатывающий морские водоросли.

— Эй, братишка! — крикнул кто-то рядом густым прокуренным басом. — Кликни капитана, скажи: соловецкий мичман пришёл!

Я повернул голову. Первое, что бросилось в глаза — борода — седая, аккуратная, я бы даже сказал, элегантная этакая шкиперская борода. Да ещё старая «мичманка» с потускневшей кокардой Военно-Морского флота. Старый моряк расстегнул плащ, достал портсигар, закурил, воткнув сигарету в длинный янтарный мундштук. Когда он прятал портсигар в карман, я заметил на чёрном кителе орден Красного Знамени первого образца, без колодочки.

Тут выскочил капитан «Ламинарии», молодцевато прыгнул через борт, пружинистым военным шагом подошёл к старику.

— Ждём вас, товарищ мичман, — сказал почтительно капитан. — Позвольте вам помочь, — и протянул руку.

— Сам взберусь, — рассердился мичман, потом вдруг примирительно, и мне даже показалось, что в голосе его возникла заискивающая нотка, быстро заговорил: — Слышь, браток, я вам лекцию прочитаю, а вы возьмите меня с собой на Муксалму. Морем подышать хочу, настоящим морем, понимаешь…

— Так ведь штормит, товарищ мичман, — огорчённо заговорил капитан.

— Да я всю жизнь на море прожил, салага! — снова взорвался старик.

— Хорошо, Карл Христианович, — смирился капитан.

— Ты забыл, как меня величать надо, — заворчал старый моряк.

— Извините, товарищ мичман…

Они взобрались на палубу и скрылись в рубке.

— Кто сей? — спросил я на старинный манер у шофёра самосвала.

— Наш мичман, соловецкий мичман. Зимний брал, Ленина охранял. Старик — то что надо… Нам, молодым, сто очков вперёд даст…

…Через два дня я сидел в небольшой уютной квартире мичмана Карла Христиановича Сермайса и слушал его рассказ.