Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

На всякую хитрость шли норвежские и шведские браконьеры, но мы их ловили и ночью, и в туман, и в открытом море, и в узких скалистых шхерах. Всё реже стали появляться в наших водах охотники за пикшей, треской, палтусом, а потом и вовсе сгинули, отступились.

…Великую Отечественную войну мичман Сермайс встретил на Севере. Сначала, как и прежде, сторожевая служба, но уже полная смертельной опасности.

— «Мессера» гонялись за нами, как собаки, сорвавшиеся с цепи, — рассказывает мичман. — Но мы вскоре убедились, какого цвета дым идёт у них из хвоста. С двумя, с тремя ещё можно было сладить, но они налетали стаями.

Однажды мы патрулировали у острова Медвежий. Налетели «фрицы», и началось. Одного мы сбили, но и у нас были потери. Погиб комендор, и я встал за него. Вода кипела от бомбовых разрывов, ствол зенитки накалился. И вдруг страшный удар в спину. Всё поплыло вокруг — судно, дымящий самолёт. Прихожу в сознание в Мурманске на госпитальной койке. Полгода в гипсе. Наконец, наступил чёрный день: «К службе на кораблях не годен».

Но моряки не сдаются, а чекисты тем более. От моря меня никто не отвадит. Пошёл в учебный отряд преподавать молодым матросам, а затем и юнгам военно-морское дело, греблю на шлюпках.

…В 1955 году мичмана с почестями проводили на заслуженный отдых. Давно живёт на Соловецких островах, рядом со студёным морем, старый мичман. Не поехал он ни в Одессу к закадычному другу, ни в Москву к дочери стучать в детской беседке костяшками домино. Ему нужен не во сне, а наяву терпкий запах йодистой травы, ему необходимо собрать островных мальчишек, посадить в отремонтированную прошлой весной шлюпку и выйти в море.

— Надо же кому-то научить этих шкетов преодолевать первую волну, брать первый рубеж, — говорит старый мичман, теребя элегантную бородку.

…Погода портилась с каждым часом. Даже в гавани вздымались волны с седыми гривами. Путь на материк отрезан. Однако я не грустил, под монотонный шум далёкого прибоя хорошо работалось, и я написал очерк, который вы только что прочитали.

В дверь моей кельи постучали. Вошёл капитан третьего ранга Красногоров, который служил на местной военно-морской базе и с которым меня познакомили в первый день приезда на Соловки.

— Пришёл к вам на огонёк. Хочу поближе познакомиться.

Внимательно изучив мои удостоверения с надписью «Пресса», отдав честь, Красногоров намекнул мне, что он из того отдела, который приглядывается ко всем гостям, кто проявляет слишком большое любопытство к жизни острова.

— Вот написал очерк о Сермайсе.

— Прочитайте, очень интересно послушать.

Я прочитал. Капитан третьего ранга остался доволен.

— А вот один эпизод своей долгой жизни мичман утаил. Молодец, прислушивается к нашей рекомендации. Такой эпизод, что со стула упадёте, товарищ журналист. Очерк правильный вы написали, всё как надо. Пресса — верный помощник партии. Впрочем, всё равно вам этот эпизод, страшный и героический одновременно, напечатать не разрешат. А уж поскольку мы с вами и рыбку ловили, и бутылочку раздавили, и очерк вы правильный сочинили о ветеране-коммунисте, так и быть, открою тайну: мичман Сермайс расстреливал царскую семью.

Да, тут действительно могла зашататься земля под стулом. В голове поплыл лёгкий туман, во рту пересохло.

— Сейчас мы забежим в магазинчик, купим бутылочку и пойдём. При мне он вам выложит всё как на духу, как чекист чекисту. Я дам ему разрешение.

Жена мичмана быстро собрала нам на стол. Выпили по первой, и Сермайс, пригладив седую бородку, начал рассказывать.

Беседа наша происходила в июне 1967 года. Тогда тема эта была действительно под запретом. Ещё не вышла книга М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», ещё не было публикаций ни в газетах, ни в журналах, не шли передачи по телевидению и радио.

— Отбирали нас тщательно. Небольшая группа. Только латышские стрелки, — начал Сермайс. — Назвали нас так: спецгруппа ЧОНа — частей особого назначения. Нам сказали, что мы едем выполнять секретный приказ товарища Ленина.

А приказ следующего свойства: срочно выехать в Тобольск, забрать царскую семью и доставить её в Москву на суд народов. До Тобольска добирались долго. Пока ехали, царя и весь его выводок перевезли в Екатеринбург. Мы поехали туда. Там мы поступили под начало местных властей. Помню товарищей Белобородова, Голощёкина.

Всем нам поскорее хотелось увидеть царя, убедиться, что он на месте. Мы, латышские стрелки, были назначены для внешней охраны дома Ипатьева. Вскоре я увидел царя на прогулке во дворе — ничего особенного, не грустил, курил папиросы. Дочки весёлые, смеялись, часто разговаривали между собой не по-русски. Помню, как мы строили высокий забор вокруг дома. Мои товарищи роптали, почему сидим на месте, почему не везём их в Москву, не выполняем приказ товарища Ленина…

Далее Сермайс поведал то, что сегодня уже широко известно.

— В расстреле царской семьи я лично не участвовал, — рассказывал Сермайс. — На это дело назначили других. Конечно, я обиделся, бунтовал, доказывал, что Николай Кровавый моего отца повесил, мне надо отомстить, но меня руководящие товарищи не поддержали. Мы толпились у подвальной комнаты. Туда завели царскую семью. Стреляли долго. Из комнаты шёл дым пороховой. Крики я слышал женские. Их заглушали выстрелы и крики, ругань наших ребят, тех, кто стрелял.

Позже они рассказывали нам, что когда объявили им приговор, царь крикнул: «Вы не имеете права, я помазанник Божий!» Вот они его и помазали из револьверов. Говорили, что пули от дочек отскакивали, у них в жилетках, в поясах зашиты были бриллианты и золотые червонцы.

Наследника царь Николай держал на руках. В Николая все целились. Царица подушкой прикрывалась, так её штыком закололи. Руководил расстрелом комендант дома товарищ Яков или Янкель, а фамилию забыл. Я тогда русские фамилии с трудом выговаривал. Да нам их и не говорили, если уж быть точным. По именам называли. Секретное дело, сам понимаешь.

Быстро погрузили убитых в кузов машины. Кто-то сказал, что мальчонка шевелится. Ну его, конечно, того. Машина уехала. Их негашёной известью засыпали и в лесу закопали.

Я заглядывал в комнату, где их расстреляли. Ступить туда нельзя было — всё в крови. Штукатурка осыпалась, дырки в стенах.

Через день услышали канонаду, приближались белые. Командир группы латышей повёл нас на станцию. Мы штурмом взяли вагон. Бегство настоящее было, паника. Проехали немного. Часто останавливались. Пошли слухи, что впереди то ли белые, то ли чехи. Тогда командир разрешил нам добираться в Москву самостоятельно. Как я добирался, толком уже не помню. Еле живой приехал. В Москве пошёл в ЧК, доложил. Заставили написать всё, всё… От начала и до конца. Дал подписку о неразглашении. Тайну эту храню всю жизнь. Молодым был, боялся говорить. Во время войны одному комиссару намекнул о том, кто я такой, так он тюрьмой мне пригрозил за разглашение.